– Г-м… металлиста. Удивительно сырые дрова Будьте осторожны, Михаил Михайлович, кое-что об этих металлистах нам уже известно. Я вот о чем к Вам: готов ли Ваш доклад? На предстоящем съезде, Вы знаете, представители от Нобеля будут. Разумеется, до конференции еще два месяца, но дело в том, что послезавтра через границу пойдет некто Вишневский. Если вы уже готовы, мы сегодня направим его за инструкциями к Вам Нет – отложим до другой оказии.

– Отчего же, Николай Степанович? Направляйте, направляйте – дело не ждет.

– Вот и отлично. – Гумилев эффектно перебросил топор из руки в руку. – Вопрос разрешен, и чудовища повержены. Позвольте нам на том откланяться, Михаил Михайлович.

– Ну, вот гости так гости… Пришли, накололи дрова и, не заходя, удалились восвояси! – рассмеялся Тихвинский. – Выпьемте, по крайней мере, мятного брандыхлыста, господа – нельзя же так!

– Время не терпит, Михаил Михайлович! Райпотребсоюз и Дом искусств вечером. Ждите Вишневского. Чернецкой, Вы знаете, где его найти? На Большой Морской, у Джорджа Шелтона.

– Кстати, Борис! Как Ваша подготовка к экзаменам?

– Я готовлюсь, Михаил Михайлович, серьезно готовлюсь.

– Смотрите – химию в нынешнем году принимаю я и Вас, из одной только личной симпатии, не премину погонять как следует!

Ивлинский, уже заканчивающий школу, готовился к поступлению в Екатерининский горный институт.

– Всего доброго, Михаил Михайлович!

– Прощайте, прощайте, господа!

– …Итак, Вы – к Шелтону. Вот, на всякий случай, его адрес.

– Всего доброго, Николай Степанович. Прощайте, Борис. – Эти фразы Женя, который залез в карман куртки, чтобы положить туда визитную карточку, произнес уже несколько рассеянно: Борис заметил, что он явно растерялся, не обнаружив чего-то в кармане… Не вынимая руки, переворошил его содержимое… Облегченно вздохнул.

Все было на месте – и перчатка, и сама шпага.

«А может, и стоило бы сделать новую – по Парацельсу… – думал Женя, стремительно идя по Большой Морской. – Но мне не нравится форма этой Парацельсовой штучки… Но ведь штучка Парацельса – усовершенствованный вариант того же самого… Суть остается. И если мне не нравится усовершенствованный, то есть где суть наиболее выявлена, вариант… значит… Значить это может только одно – что эту тему стоит обойти. Любопытно, что это за Шелтон? Работает он под прогрессивного английского журналиста, члена лейбористской партии… Кажется, приехал не один – не помню, с кем. А может, не так уж все и страшно – ведь во всех этих делах нужна аптекарская точность… Может статься, что не то заложено не в той штуке, которую я таскаю с собой, а именно там, где начинается работа Парацельса? До чего же все-таки трудно самому, вслепую, без ведущей руки ощупью искать дорогу… И самая страшная, самая пугающая мысль: а может быть, я просто – слепой котенок и все, что, как мне слышится, познано мной, – это детские безобидные игры… невиннейшие детские забавы… Нет, не может быть… Я же телом, чутьем, чем угодно знаю, что ничего не растерял… Это во мне есть, и его настолько много, что оно прорвется наружу даже через мои неумелые попытки ему помочь… Я его слышу – оно мечется, как дикий зверь по клетке… А ведь я себя обманываю. Я не за тем хочу увидеть себя настоящего, чтобы знать, кому я вколачиваю в могилу осиновый кол… Точнее – не только за тем…

Ладно, passons. Давайте-ка, друг мой, натягивайте поплотнее маску порядочного человека – пора за дела».

…Дверь открыла рыжеволосая горничная-англичанка. «Член лейбористской партии» явно не стремился отстать в Совдепии от своих буржуазных привычек.

В переднюю доносились упражнения на фортепьяно. «Да, он не один», – подумал Женя, проходя через застекленные двери в гостиную.

– Mr. Shelton is not at home.

– I'll wait for him in a drawing room.

– Yes, sir. Mr. Shelton's daughter, miss Tina, sir61. Девочка-подросток лет двенадцати поднялась из-за фортепьяно навстречу Жене. Она была довольно высока для своего возраста, ее темные, отливающие корицей волосы были свободно распущены по плечам. Строгий покрой серого платья, казалось, подчеркивал еще более то, что перед Женей – маленькая англичанка.

– Oh, excuse me, miss. My name is Egene Cher-netskoy. Mr. Shelton ask me to come at six. May I wait for him here?

– Yes, of course, mr. Chernetskoy. Take your seat, please. You have a cup of tea?62

Горничная вышла, затем возвратилась с легким столиком на колесиках. Чай был приготовлен на английский манер: запеченные тоненькие тосты (правда – из питерского черного хлеба), непременный tea был не заварен, а сварен – черный, густой, забеленный сгущенным молоком.

«Забавно очутиться в Англии посреди красного Петрограда, – подумал Женя. – Успокаивающе действует на нервы. Можно представить себя в Лондоне. Хотя создается впечатление, что эта безупречно сдержанная девочка скорее играет роль… Оценивающий, недетский взгляд – нимало не смутилась, что я его поймал сейчас. Красивые глаза. Зачем только этот Шелтон привез с собой ребенка? Ей место не здесь, а в каком-нибудь староанглийском саду, разбитом вокруг дома в лондонском предместье. Где она, вероятно, и играла в предыдущие годы… Воланчик, взлетающий в темную листву лип… Смех… Посыпанные песком дорожки… Как она воспринимает то, что видит на улицах Петрограда? Ведь не может же она совсем этого не видеть?

– Oh, it's daddy63.

Вслед за звонком стеклянные матовые двери распахнулись, и в гостиную вошел английский журналист, член лейбористской партии Джордж Шелтон вместе со знакомым Жене Вадимом Вишневским. Впрочем, первый вошедший тоже не был совершенно незнаком Чернецкому.

– Здравствуйте, мистер Шелтон. Здравствуйте, г-н Вишневский.

– Вы превосходный конспиратор, Чернецкой, но мне сдается, что в данном случае Вы перегибаете палку, – с легкой улыбкой заметил Шелтон.

– Пожалуй, Вы правы, Юрий Арсениевич. – Женя ответно улыбнулся. – Я рад с Вами встретиться. Давно слышу о Шелтоне, но никогда бы не подумал, что это – Вы. Я ведь не встречался с Вами более года…

– Да… – Юрий плеснул виски в стаканы и потянулся к сифону. – Вы с содовой?

– Если можно, содовой без виски.

– Я около полугода провел в Лондоне после окончательного провала НЦ и уже полгода нахожусь здесь на легальном положении.

– Теперь мне понятно, почему Ваша дочь – с Вами.

– Это не моя дочь. Тутти – дочь расстрелянного Чекой инженера Баскакова, я же довожусь ей… не знаю, пожалуй – опекуном.

– Дядя Юрий, а где Вы встречались с господином Чернецким?

– Ты его тоже видела уже, вероятно, не помнишь. Думаю, что видела.

– Когда?

— Когда мы жили на Богородской.

– Еще когда Сережа только-только поправился?

– Да, после болезни Ржевского. И потом тоже.

– Вы сказали – Ржевского, Юрий Арсениевич?

– Да, Евгений Андреевич. Вам знаком Сергей Ржевский?

– Это мой близкий друг. Не обессудьте, господа, но я, пожалуй, хотел бы немного расспросить вас о нем.

По лицу Некрасова пробежала легкая тень.

– К сожалению, подпоручик, мои сведения о Сергее Ржевском обрываются концом позапрошлого года.

– В то время как мои – его началом. Последний раз я видел Ржевского в конце февраля, в Финляндии… В Коувала.

– В конце марта Ржевский попал в плен здесь же, под Петроградом, по линии наступления Северо-западной. По конец апреля – находился в петроградской Чрезвычайке, из которой НЦ устроил ему побег. Оправившись от болезни, последовавшей после заключения, работал в петроградском отделении НЦ – по декабрь девятнадцатого, то есть до новой, на этот раз – более тяжелой болезни, следствием которой и явилась его отставка. Вероятно, он и сейчас в Париже.

На мгновение Вишневскому, молчаливо наблюдавшему этот разговор, почудилось нечто довольно странное: холодное юное лицо Жени Чернецкого словно бы выступило вдруг из современного его облика, как выступает из рамы картина… Бледность лица не может особенно бросаться в глаза в Санкт-Петербурге, но это лицо не было бледным, оно было белым, и эта неестественно чистая белизна, казалось, дышала холодом, но это был какой-то живой холод, холод, способный именно дышать… «И чаши раскрывшихся лилий Дышали нездешней тоской»… Холод белых цветов… Холод юной живой чистоты белых лепестков… И «нездешняя тоска» – странно мягкие черные глаза – древние глаза – нездешняя тоска..