«…До чего же все-таки странно – умирать летом, это как-то не вяжется между собой – лето и смерть… Блок болен…»

«Блок болен, а Гумми – последовательно беспощаден», – вспомнился Борису обрывок разговора в «Диске».

– У Гумми нет иного выхода: он бьется не лично с Блоком– И потом вопрос упирается в то, что это как раз тот случай, когда микрокосм не равен макрокосму…

– То есть?

– Если брать за микрокосм литературные круги Петербурга, а за макрокосм – всю остальную Россию… Гумми побеждает Блока, а по всей России… Он потому и беспощаден. Представьте фанатизм, с которым бьются защитники последней не павшей крепости, в которой хранятся святыни и знамена… Влияние на молодежь, литературный климат, борьба за сохранение лучших традиций… Поймите, первое – это не так уж и мало, и второе – это для Гумми последняя крепость.

– Гумми – монархист?

– Он – прежде всего противник идеи о праведном кровопролитии… Помните у Блейка? «The iron hand chrush'd the tyrant's head, And became a tyrant in his stead» 81…

– Однако же он воевал.

– Мне думается, что это и способен понять только воевавший.

«Да, он не испытывает к Блоку ничего, кроме сострадания, – подумал Борис, – иначе бы он не пошел к нему тогда с делегацией… „Блок, не уходите, мы – люди одной культуры“. Но он пошел только потому, что битва выиграна… Милый Николай Степанович! Как хочется его увидеть… Пойду завтра в студию, непременно! Сегодня уже поздно… Мама заждалась». – Борис, подходивший уже к дому, непроизвольно взглянул на полускрытые пышно разросшимися тополями окна квартиры…

«Почему такой яркий свет?»

Ивлинским принадлежало теперь три узких окна: все они были празднично ярко освещены.

«Что это?!» – Борис как вкопанный замер на тротуаре: по освещенным проемам быстро скользили туда-сюда темные силуэты…

«Мама!» – в арку двора Борис почти вбежал…

– Эй!! Борька, погодь, кому говорю! – Дворник Василий схватил Бориса за рукав. Василий, служивший в доме уже десяток лет, помнил Бориса еще тем первоклассником, которого, вместе с другими мальчишками, нередко гонял метлой с крыш дровяных сараев…

– Чего, Василий?

– Домой не ходи, вот чего…

– Ты что – пьян?!

– Ждут там, вот тебе «пьян»… Тебя ждут… Видел – мотор стоит? На нем и прикатили. – Дворник зло сплюнул. – Беги-ка, малый, подальше, мамаша-то как-никак за тебя не ответчица… Авось уедут.

– Давно приехали?

– С час… Да куда ж ты, дурья башка?! Борис взлетал уже по ступенькам…

В двери торчали двое парней: они не сразу поняли, что рвущийся в квартиру молодой человек и был тем, кого в ней ждали…

– Куда прешь?! Нельзя сюда…

В глубине квартиры мелькнула мама: даже издалека бледная, она стояла у косяка, наблюдая за чем-то происходившим в комнате.

Отшвырнув с дороги не пускавшего его парня (тот ударился о сложенную в углу поленницу – со стуком полетели дрова), Борис влетел в квартиру.

…Выдвинутые ящики письменного стола валялись на диване: присевший на корточки человек в черных галифе рылся в их содержимом… Часть бумаг валялась уже на полу, и по ним ходили… Распахнутые дверцы комода, перерытое постельное белье…

– Я еще раз повторяю, что мой сын выехал из города в неизвестном мне направлении, и… – мама осеклась на середине фразы – зрачки ее глаз в ужасе расширились.

– Что здесь происходит? – Голос Бориса прозвучал уверенно и по-взрослому властно.

– Кто такой, черт побери?!

– Я – Ивлинский.

– Ты-то нам и нужен.

– Полагаю, что я, раз вы вломились в мой дом. Еще раз спрашиваю, что здесь происходит… Г-м… Чека… понятно, благодарю Вас…

– Собирайтесь, Ивлинский. Вы арестованы по обвинению в участии в контрреволюционном заговоре.

«Главное – вести себя так, будто у меня нет и не может быть никакого „смитта“ в куртке… Увереннее, естественнее, так, как не ведут себя при аресте люди, у которых грозящее смертью без суда оружие в кармане…

«Может быть, по дороге удастся выбросить… Господи, хоть бы удалось! Мой, освященный, „смитт“ – в их руки… Нет, удастся, удастся…»

– Боринька, – Евгения Алексеевна Ивлинская видела, что сын был как будто в радостном опьянении – он, казалось, не замечал перед собой лиц… Щеки горели, от возбуждения его немного трясло…

– Мама, дорогая, милая, поверь мне… Самое главное… ты… тебе не придется стыдиться меня, слышишь?

Словно во сне, Борис собрался и спустился в автомобиль.

– Боря – декабрист, – как-то обронил в разговоре с Андреем Даль. – Типичный пример вытесненной биографии.

– То есть?

– Старые мистики говорят – в каждом человеке три биографии: реальная, внутренняя, вытесненная… Во мне, например, вытеснена биография музыканта… А Борис – декабрист с головы до пят, но в нем не может развиться соответствующее этой биографии проявление, так как оно противоречит окружающему миру… Заметили, например – он синтезирует понятия дружбы и политики. Типичная психология тех… «Друзья, прекрасен наш союз…» Он еще в себе давит отчасти то, чего там избытке: все эти разбавления политических акций объятиями, поцелуями, клятвами, слезами, шампанским с лихим тостом – бокалы вдребезги… Много… Не дай ему Бог случая для геройства…

– Отчего же, Николай Владимирович? Смелость и здесь не лишняя…

– Не тот сорт смелости, Андрей, для здешних условий не годится… Борис на эшафот пойдет как на праздник, легче, чем мы с вами. Но ему нужна публика, нужно ощущение своей индивидуальной принадлежности истории. Его поведет экстаз, эйфория. А ВЧК напоминает не темницу с видом из окна на красиво драпированный черным сукном эшафот, а дурно пахнущую бойню, и – в полнейшей антисанитарии… Не знаю, что бы сталось, очутись он вместо одиночки или дружеского круга в камере с какими-нибудь грязными мешочниками…

Последние слова Даля оказались пророческими. Допросов, которых с таким бурлением душевных сил ждал Борис, не последовало. Был один допрос, в первую же ночь всего один, если это вообще можно было назвать допросом. Допрашивал какой-то странно безликий человек: у него как показалось Борису, все черты находились на месте, но при этом отчего-то не составляли лица, а так и оставались глазами, ртом, носом…

– Фамилия? Имя? Отчество?

– Ивлинский Борис Александрович.

– Так. – Взгляд в бумаги. – Год рождения… девятьсот пятый… Бывш. дворянин… Признаете себя участвующим в контрреволюционной деятельности?

— Безусловно!

– Так… Кем были вовлечены?

– Поэтом Леонидом Каннегисером.

Борису казалось, что вызывающие ответы повисают в воздухе, не достигая цели… Это вообще не походило на допрос, а напоминало скорее какую-нибудь скучную перерегистрацию продовольственных карточек. Он не знал, что первый этот допрос и будет последним, что ему предстоит прожить еще несколько недель в ужасающей мысли, что он навсегда забыт в тюремной грязи: в нескольких, но разделенных кирпичом, метрах от друзей по организации – в общих камерах слева, справа и напротив, но не в той, куда странный каприз судьбы забросил его самого…

– Товарищ Кузнецов! Привезли профессора Тихвинского…

– Давай сюда – этот будет поважнее… Увести!

«ЗАПИСКА УПРАВЛЯЮЩЕМУ ДЕЛАМИ СНК И СТО. ТОВ. ГОРБУНОВ! НАПРАВЬТЕ ЗАПРОС В ВЧК. ТИХВИНСКИЙ НЕ СЛУЧАЙНО АРЕСТОВАН: ХИМИЯ И КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ НЕ ИСКЛЮЧАЮТ ДРУГ ДРУГА.

3/IX ЛЕНИН» 82

– А говорите-ка вы потише, господа! – с улыбкой произнесла Мари, наклоняясь над последним ящиком еще зимой пошедшего на дрова комода. – Ее Высочество спит.

– Извини, Маша, – Женя, поморщившись неприятному привкусу подкрашенного травой кипятка, поставил стакан на стол.

– Ты как с куклой возишься.

– Надо сказать, Николаев, что ты весьма своеобразно выражаешь свои родительские чувства.