Со щелчком приоткрылось маленькое железное оконце.

– Кто там? – спросил усталый женский голос.

– Откройте, скорее, прошу Вас… У меня ребенок, – твердо проговорила Мари в темноту раскрывшегося окошечка.

– Подождите минуту.

Дверь отворилась: высокая сухопарая женщина, жесткость лица которой подчеркивали белоснежные крылья чепца милосердной сестры, пропустила Мари в вестибюль с коричневым кафельным полом и покрашенными бурой краской стенами, по которым стояли две деревянные скамьи со спинками – одна напротив другой.

– Вы хотите отдать своего ребенка? У Вас есть на это необходимые бумаги?

– Нет. Это не мой ребенок. Я нашла его в своем подъезде.

– Вы промокли. Присядьте и отдохните, – увлекая Мари на скамью, произнесла женщина: сев рядом, она взяла холодные ладони Мари в свои. – Не лгите, я вижу, что Вы кормите. Вы кормите и можете выкормить – честно ли обделять детей, не имеющих того, что может иметь Ваше дитя?

– Я не очень долго смогу ее кормить. Может быть – очень недолго. Пребывание со мной может стоить ей… Ей не надо быть со мной. Может быть, за ней придут и сюда – но тогда ничего уже нельзя поделать.

— В этом случае я попытаюсь спрятать Вашу девочку среди других детей…

– Благодарю Вас, но…

– Не тревожьтесь – подобная ошибка исключена: это приют для детей красноармейцев. Подумайте лучше о другом: ведь и для Вас будет крайне затруднительно ее найти.

– У меня не будет такой возможности. Мой муж уже арестован, а я…

– Я понимаю. Значит, Вы решаетесь на то, чтобы оставить своего ребенка расти… здесь? То, что Вы пришли сюда в мое дежурство, – это почти чудо. Меня держат потому, что опытных сестер не хватает. Это – красный приют. Вы понимаете это?

– Другого выхода нет.

– Хорошо, подождите меня здесь, – сестра вышла из вестибюля.

Оставшись одна, Мари с испугом почувствовала, что механическое отчуждение, овладевшее ею, когда выход был найден, уходит: на ее коленях лежало утопающее головкой в оборках чепчика существо с благородно-младенческими тонкими чертами лица: Даша не достигла еще того возраста, когда личико младенца становится уютно-забавным – в нем была еще точеная, неземная хрупкость, какое-то знание недавней, другой жизни, из мрака или света которой недавно явилось это существо…

Неожиданно подступили слезы: Мари, наклонившись над дочерью, начала с жадностью отчаяния покрывать поцелуями точеное нежное личико…

«Ты вспомнишь, ты вспомнишь… В лучший день ты вспомнишь… Пусть, пусть тебя воспитывают они, ты вспомнишь, ты не можешь не вспомнить… Ты – наша, ты – наша боль, ты – плоть нашей боли… Костью, плотью – заклинаю тебя – живи и… вспомни! Ведь в твоей плоти аллеи наших царицынских прогулок, их желтые листья, наша любовь, моя гордость и Митин подвиг… Ты – наша, ты – вспомнишь… Ты вспомнишь, потому что больше нам не на что надеяться».

Милосердная сестра вошла, бережно неся наполненный чем-то граненый стаканчик.

– Выпейте, у Вас плохой пульс. Я, кажется, в состоянии сделать так, чтобы Вашего ребенка нельзя было найти…

Женщина ничего не прибавила к сказанному: Мари ни к чему было знать, что за время дежурства, всего час назад, умерла и уже отвезена служителем Иваном (по правилам это полагалось делать немедленно – формальность вызова врача не соблюдалась с тех пор, как прежний врач умер от тифа, а нового как-то не определилось…) заболевшая с вечера девочка и что никто еще не знает об этой смерти… Иван промолчит – на него можно положиться, и девочка ночной гостьи наследует чужое имя… навсегда лишившись своего.

– Я очень благодарна Вам. Мне надо спешить. – Мари передала ребенка сестре – не глядя, боясь, что последний взгляд ослабит ее решимость: лицо ее, не просохшее от слез, казалось спокойным.

…За спиной лязгнул засов. Мари была свободной.

Это было совсем непонятно: выйдя, как и следовало ожидать, уже без ребенка, из здания приюта, она свернула в переулок и торопливыми мелкими шагами почти побежала в сторону, противоположную своему дому.

Недоумевая, Володька двинулся за ней – по-прежнему прячась между перебежками за деревья, выступы домов и афишные тумбы…

Было бы слишком хорошо, нет, просто неправдоподобно… Она же знает, что за ней должны следить…

Прежнее двойственное чувство, возникшее у Ананьева там, в квартире, исчезло: на смену ему пришел знакомый азарт преследования…

Тонкая девичья фигурка впереди, казалось, стремительно летела по залитой дождем улице – темными крыльями казались отведенные в стороны локти поддерживающих изнутри раздувающуюся от ветра накидку рук…

Отступив в глубину невысокой арки, Ананьев подождал, пока с ним поравняется Климов.

– Чтоб я чего понимал…

– Похоже, она думает, что «ушла»… Когда войдем в дом, я пойду за ней, а ты – за оперотрядом…

– Ясненько…

Володька понял, что погоня близится к концу: походка преследуемой стала неуверенней и медленнее – то и дело вскидывая голову, она на ходу вглядывалась в фасады домов, словно опознавая по каким-то признакам тот, который был ей нужен…

…Подойдя к шестиэтажному квартирному дому, она торопливо поднялась по ступенькам первого от угла подъезда…

Это был большой современный дом с двумя квадратными арками, симметрично расположенными посередине, с выведенными на лицевую сторону, открытыми, забранными каменными перилами площадками, примыкающими к лестницам подъездов…

Зайдя следом, Володька понял, что чутье не обмануло его: она вошла в этот подъезд не в надежде проскочить черным ходом – откуда-то сверху доносился мелкий и быстрый стук торопливых шагов… Ей нужен был именно этот дом.

Номер квартиры сейчас, не вспугнув, не определишь… Ананьев вышел на улицу и перешел на другую сторону, чтобы удобнее было наблюдать за входом…

Через сорок-пятьдесят минут Климов будет с оперотрядом – тогда останется только обшарить весь подъезд… В таких домах подъезды не соединяются внутренними ходами.

Ананьев торопливо обдумывал неучтенные варианты. Выходило, что концы сводятся с концами – кажется, учтено было все…

…Он так и не понял, что заставило его оторвать взгляд от входа и посмотреть наверх.

Сначала он увидел лицо – белеющее в темноте пятно на площадке шестого этажа. В следующую секунду, еще прежде чем маленькая темная фигурка, сначала – одной ногой, а потом – выпрямившись во весь рост, встала на каменные перила, он понял, что ей удалось его провести…

«Сука!..» – эта мысль обожгла бессильным уже бешенством. Удалось… Удалось…

…Через мгновенье Ананьев, в ушах которого еще звучал тяжелый и страшный удар о камни мостовой, подбежал к распростертому телу…

Она упала липом – хотя лица, конечно, уже не было: распустившиеся волосы, светясь в темноте, медленно и неохотно намокали в луже крови.

— Ни с места, Чернецкой! Вы арестованы! – крикнул Владимиров, ворвавшийся в Женину комнату со вскинутым в руке наганом. Следом за ним проник один из сгрудившихся у двери чекистов, тоже с маузером наготове… за ними – третий, уже просто так.

«Чернецкой? Наверное, о нем можно сказать только одно – это человек, который никогда не улыбается, но очень часто смеется: правда, смех этот никого особенно не веселит», – неожиданно вспомнился Владимирову обрывок из какого-то недавнего «дисковского» разговора…

На этот раз Женя улыбнулся.

Эта чуть приоткрывшая некрупные зубы улыбка была женственной, вкрадчиво-нежной – это была очень нехорошая улыбка.

– А скверные у Вас стихи, Владимиров.

– Смотря на чей вкус, – справляясь со смущением, ответил молодой и блестящий морской офицер, отводя все же взгляд от скользнувшего в Жениных глазах золотистого огонька. – Руки.

Усмехнувшись, Женя сделал движение, которое при большом желании можно было принять за поднятие рук.

Видимо решивший этим удовлетвориться, Владимиров, не опуская нагана, провел по Жениным карманам рукой.