– Нету.

– Естественно, нету – я не мальчишка, чтобы таскать при себе подобные доказательства.

– Это все – с собой, что ли? – спросил один из чекистов, сгребая бумаги на столе.

– Не здесь же смотреть – некогда!

– Долго возитесь! – произнес немолодой грузный чекист, появившись в проеме распахнутой двери.

«Пожалуй, что мое несопротивление их сбило… И однако же я не испытываю особенного желания принимать любезное приглашение… надобно в тактичной форме его отклонить… Как бы это так сделать, чтобы гости не обиделись… Первый шаг выигран – руки свободны… При выходе к автомобилю? Глупо – слишком открытое место, тут верное „при попытке“… Хотя нет – хуже, просто поймают… Один и безоружен. Не вариант… А если действовать по примеру благородного Гектора в бою с тупицей Ахиллом? Пожалуй – в этом единственный шанс – я знаю Дом… По лесенке в кухню можно идти только в ряд… Вдобавок – она вьется… Один пройдет впереди и минует закоулок, в котором есть вторая дверь в чулан, минует прежде, чем я с ним поравняюсь, – остальные в этот момент будут еще на лесенке… Не пожив самому в Доме, ни за что не сообразишь, что из чулана может быть спуск в подвал банка… Запор на двери есть – его хватит на ту пару минут, чтобы подвалить какую-нибудь дрянь потяжелее – благо дверь обита железом, если Ефим его не содрал, как собирался… Как нарочно, все продумано до мелочей – вариант для бездарностей. Однако не будем слишком разборчивы».

– А книги брать?

– Ох, черт, надо бы, но… Ладно, пока можно опечатать.

– Скажите, г-н мичман, – Женя, выходя в коридор, с брезгливым любопытством обратился к морскому офицеру. – Вы действительно из Владимировых?

– Да, разумеется.

– Жаль. Впрочем, это неважно, – Женя рассмеялся, чувствуя в теле гармонически звериную собранность нервов и мышц, которой хватило бы на десяток побегов…

Осознание провала заговора придет потом – сейчас ему не место, сейчас оно может только помешать…

Женя вздрогнул: дверь загораживало какое-то белеющее в темноте пятно.

На мгновение как будто бы сделалось светлее – явственно выступило обрамленное двумя десятками блестяще черных кос длинноглазое лицо девочки, облаченной в окаймленный золотом белый лен… На воздетых в запрещающем жесте тонких руках горели золотые браслеты с перетекающими узорами древних знаков…

Неферт!

Напоминая белоснежный цветок лотоса и гибкую черную змейку, девочка преграждала путь к спасению; лицо ее расплывалось, более четко выступали из тьмы поднятые гибкие руки.

ГОСПОДИ, КАК ЖЕ Я НЕ ПОНЯЛ ЭТОГО СРАЗУ?

Белое облако растаяло.

Не изменившись в лице, Женя прошел мимо двери.

…На улице шел дождь. Уже садясь в автомобиль, Женя успел краем глаза заметить князя Ухтомского, выходящего из подъезда в сопровождении нескольких человек, одетых в заблестевшие от воды кожанки. Вдоль тротуара стояло еще три автомобиля.

— Чернецкой… Год рождения – девятьсот первый… Бывший дворянин… Мне думается, Уншлихт, начать надо с него… Есть сведения, что он был в Добровольческой… И очень молод.

– Есть и моложе.

– Что они знают, сопляки? Выжать из них легче, но нечего…

– С Чернецкого так с Чернецкого…

— Садитесь.

Светловолосый плотный человек средних лет – вид простоватый, даже плебейский, но это не русский вариант плебея. От второго – высокого, темноволосого, в галифе и пенсне – веет какой-то канцелярской холодностью.

Женя сел на предложенный стул перед покрытым зеленым сукном столом.

– Что же, Чернецкой, Вы должны были уже понять Ваше положение.

– Так много времени на это не надо.

– Как бывшему офицеру, мы не можем гарантировать Вам жизнь, но все же, при полной даче показаний и в случае их особой ценности…

– Бывшим офицером является офицер, изменивший присяге.

– Так значит, Вы признаетесь в том, что Вы офицер?

– Я этого не отрицаю.

– Своего участия в заговоре Вы также не отрицаете?

– Простите, в каком заговоре?

– Не валяй дурака! Будешь говорить или нет?

– Нет, разумеется, – лицо Жени приняло скучающее выражение.

– А немедля в гараж не хочешь?

– Представьте, ничего не имею против.

– Вот оно что… А как ты запоешь, если мы доберемся до твоих родных?

– До моих родных?.. Сделайте одолжение, я очень хотел бы посмотреть, как это у Вас получится.

Мальчишка откровенно издевался; и это издевательство попадало в цель потому, что за ним чувствовалось действительное спокойствие – это и сбивало с толку.

– У нас есть средства развязывать языки, молодой человек… Очень надежные средства.

– Очень интересно. Вы не могли бы рассказать – какие именно?

– Не рекомендую Вам хорохориться. Многие начинают с этого, а кончают… В подвале Вы познакомитесь с нашими способами воздействия.

– А Вы не будете меня пытать.

– Что?!

Женя насмешливо взглянул на собеседника и завернул манжет куртки, открыв тонкое запястье. – Будьте любезны, положите пальцы на пульс.

– Это еще зачем?

– Увидите.

Уншлихт неуверенно коснулся лежащей на зеленом сукне Жениной руки.

– Прощупали?

– Ну…

– А теперь слушайте дальше…

Женины глаза приняли отсутствующее выражение. На голубоватой коже висков выступили прозрачные капельки пота.

– Что за черт?!

– Сейчас будет еще быстрее… А сейчас – мед-лен-не-е… медлен-не-е…

Женя, казалось, говорил в пустоту, не видя перед собой лиц. Голос, слетавший с посиневших губ, был безжизненно тусклым.

– А сейчас я его ненадолго остановлю совсем…

– Ничего не понимаю – действительно пропадает… Совсем пропал… Сердце не бьется!

– Вправду не бьется?!

– Д-Да…

– Ну и… доста-точ-но… Вот… так… – Женя глубоко вздохнул и высвободил руку. – Должен признаться, я терпеть не могу всяких антиэстетических способов воздействия. Поэтому, как только вы сунетесь ко мне со своей дрянью, я его снова остановлю, но уже окончательно… Дошло наконец, что вы мне ничего не можете сделать?

«Здесь отслужу молебен о здравии Машеньки и панихиду – по мне. А любопытно, что здесь было лет эдак пять назад?»

– А знаете, Женя, – Гумилев неожиданно резко повернулся от забранного решеткой оконца, выходящего на тротуар внутреннего двора – у этого окна он стоял уже около часа. – Очень жаль, что у меня уже нет времени. Я хотел бы написать египетскую поэму… И героем был бы юноша, списанный с Вас. Я еще на свободе обратил внимание на Ваше лицо. Конечно, люди – необыкновенно слепые существа, но за Вас мне как-то сразу стало страшновато. Неужели современная одежда может служить достаточно неуязвимой маскировкой, подумал я, что люди не видят Вашего лица? Ведь Ваше лицо – это трогательно прекрасное лицо юного фараона, обреченного ранней смерти… Вы могли по-мальчишески надвигать козырек фуражки на самые глаза – но ведь Ваших трехтысячелетних глаз не спрячешь, милый Женичка… Я ломал голову над тем, как люди не отгадали в Вас чужого? Ведь Вы даже не похожи на них – Вы похожи на… – Гумилев щелкнул пальцами, подбирая сравнение. – На алебастровую статую фараона-юноши… Где-нибудь во мраке гробниц такая, конечно, есть… Я просто вижу ее сейчас – гладкий, нежный, печально-белый алебастр, и черным лаком, нет, краской – волосы и глаза… Когда-нибудь ее отроют, но уж, разумеется, никто не будет знать, что Вы неизвестно зачем расхаживали по Совдепии в начале двадцатых годов… Я еще там об этом подумал, а здесь, в тюрьме, все это проступило в Вас с предельной ясностью. Удивительно досадно, что уже нет времени!

– Мне, вероятно, еще более жаль, – усмехнулся Женя.

– Передача Гумилеву! – лениво крикнул появившийся в двери охранник.

– Наконец-то! – Гумилев принялся нетерпеливо развязывать узел, форма которого указывала на содержащиеся в нем книги.

– Библия и Гомер? Довольно своеобразное сочетание.