С этого дня прошло полтора года, но январский этот слякотный день стоял в памяти во всех подробностях, как будто от него Ананьева отделяло не больше нескольких дней.

Добивали Национальный центр… Да, это были последние дни НЦ.

Девочка лет десяти, появившаяся в дверях черного хода явочной квартиры, была темноволоса и одета в белую цигейковую шубку. Володька тут же сообразил, что эта девчонка – та самая, которая как-то непонятно мелькала уже в двух или в трех доносах агентов… Большой, неребячий испуг в лице отшатнувшейся назад девочки подтвердил его догадку.

Это было детское, какое-то даже слишком детское лицо, обрамленное спадающими из-под белой шапочки прямыми волосами цвета корицы – детскими были слишком большие глаза, неопределившаяся форма носа и капризный рот; это лицо казалось лицом семилетней, хотя девочке было не меньше десяти…

«А не дочь ли она того инженера, с которым зря проваландались в апреле?! – неожиданно вспыхнуло в мозгу Ананьева, уже вступившего на лестницу навстречу в испуге отшатнувшемуся ребенку. – Той было как раз столько…»

Выражение лица девочки неожиданно изменилось: страх исчез… Нет, изменилось не выражение – изменилось, нет, начало стремительно и страшно меняться само лицо… Холодная, жестокая твердость проступила в его чертах – куда-то как будто пропали и шапочка с меховыми помпонами, и распущенные пряди, оставалось только это лицо – беспощадная уверенность прищурившихся глаз, и где-то в другом мире, бесконечно далеко – медленно поднимающаяся маленькая рука с револьвером…

Володьке казалось, что эта рука поднималась вечность… Дуло искало верного прицела – а он не мог пошевелиться… Кошмар этого лица прервала обжигающая боль в боку… Второй выстрел прошел почти под сердцем – сгустившаяся темнота скрыла лицо девочки.

После этого – два месяца валяться в больнице, прикованным к растреклятой койке…

– Кто ж тебя так зацепил?

– А черт его знает… Из-за двери палили.

Нет… Этих волчат, остервенело кусающихся, когда их давишь, этих волчат надо вырезать на корню… Класс впитывается с молоком.

– Только давай сразу договоримся – без истерик. На меня это не действует.

Женщина молчала.

– Слышишь или нет, что тебе говорю? – усилием воли подавляя закипающее бешенство, бросил Ананьев.

– Я привыкла, чтобы ко мне обращались на «Вы», – произнесла Мари, впервые взглянув на сидящего за столом человека, и отложила пеленку в корзину приготовленного для стирки белья. Собственные движения казались ей какими-то бесплотно замедленными, как бывает во сне… Не нужно было сдерживать слезы – их не было, Мари даже не чувствовала отчаяния – случилось наконец то, что должно было случиться, предчувствие чего придавало особый привкус каждому поцелую…

Как будто оборвалось наконец что-то висевшее на тонкой нити: все чувства застыли – потому что более не существовало тревоги.

Тревога была прежде постоянным спутником каждого проходящего часа – и теперь ее не стало.

Митя был жив – но тревожиться было больше не о чем.

«Это – конец?»

«Боюсь, что – да…» – он ни за что не сказал бы ей этого, если бы мог дать хоть какую-то надежду.

«Это – конец?»

«Боюсь, что да…»

Мари была спокойна.

– Привыкла, чтобы обращались на «Вы»? Чтобы носили цветочки, тоже, надо думать, привыкла? – Ананьев презрительно щелкнул по закачавшемуся на длинном стебле цветку. – Не надо было путаться с белым офицерьем, не пришлось бы так быстро отвыкать…

Мари, не желая продолжать разговор, подошла к окну: в темноте не было видно присутствия чужих за деревьями недалеко от входа – но все же они там были.

– Отойти от окна!

Вздрогнув от неожиданного окрика, Мари обернулась.

– Можешь не высматривать, сами придут. «Сами придут».

Тяжелое спокойствие мгновенно разбилось об эту фразу: Мари невольно опустила глаза, словно боясь, что в них можно будет прочесть ее мысли…

Да, они придут. Они придут ей на помощь… Кто остался на свободе? Даль, еще не приехавший из Москвы? Женя? Кто бы ни остался, она может погубить этого человека… Она осталась зачумленной только что унесшим Митю вторжением… всякий, кто приблизится к ней, погибнет… Этого нельзя допустить… Нельзя допустить и другого – чтобы Митю смогли шантажировать ее жизнью и жизнью Даши…

Как не допустить этого? Как?

Присутствие чекиста мешало: Мари захотелось хоть на несколько минут остаться наедине со своими мыслями. Подняв корзину с детским бельем, она прошла в темную ванную с выщербленным колкой дров кафельным полом.

Вода, налитая в таз, пристроенный на угол проржавевшей ванны, была теплой: каких-нибудь сорок минут назад, сидя за шитьем, она слышала, как Митя гремел ведром, выливая кипяток… Нет, сейчас нельзя об этом думать… Нельзя…

Мари, с облегчением вздохнув, прикрыла дверь.

Надо думать о том, что можно сделать… Не может быть, чтобы вообще не было никакого выхода.

– Дверь не закрывать! – чекист стоял в дверях ванной.

– Как Вы смеете?..

– Я тебе уже объяснял, что ломаться не придется. Горничных в Чека не имеется, а по инструкции положено наблюдать за каждым твоим движением, уразумела? За каждым.

– Какая… мерзость.

– А чего ты ждала? Думать надо было, во что лезешь.

Мари, не отвечая, опустила в воду белье. Чекист, небрежно прищурившись, наблюдал за ее стиркой, привалясь к дверному косяку.

Значит, то, что уже пришло ей в голову, неосуществимо… К тому же это ничего не решило бы: ведь осталась бы Даша…

Прежде всего нужно решить, как поступить с Дашей.

…Начавшийся дождь припустил сильнее. Володька невольно подумал о том, что ребята здорово намокнут во дворе.

– Ты это куда собралась? – Ананьев с изумлением посмотрел на Мари, надевавшую темно-серую легкую жакетку.

– Кажется, Вам было приказано в этом случае мне не мешать? – спокойно ответила Мари, заворачивая ребенка в одеяльце.

– Дура! На что ты надеешься? – нарочито грубо, пряча за этой грубостью какое-то непонятное волнение, заговорил Володька. – Уйти тебе не удастся, ты должна это понимать, если хоть что-нибудь соображаешь… Думаешь – шлепнем тебя «при попытке»? Не шлепнем – поймаем, только и всего… Ты нам пока нужна. И никуда ты не денешься от того, что придется-таки тебе сыграть в наших интересах… Некуда тебе от этого деться – так что лучше не дури.

Это было неслыханно… Володька мог бы поклясться, что ненавидит эту дрянь со сволочной этой дворянской спесью: будто и не унижают ее ни «тыканье», ни загаженные пеленки в руках, ни необходимость кормить в присутствии постороннего… Но почему, какого же тогда черта он говорит такое, что, услышал бы кто из своих…

Взяв дочь на руки, Мари вышла из квартиры.

Дверь стукнула: успевший изрядно продрогнуть Климов напрягся, отступая за дерево. Похожая на гимназистку женщина со светло отливающими в темноте волосами спускалась с крыльца, бережно неся тоненький сверток в одеяле.

– Кроме тебя и Васьки кто-нибудь есть? – негромко спросил выскользнувший следом за ней Ананьев.

– Еще один – Ивченко прислала…

– Мало… Ну да где в такую ночь больше взять, и на том спасибо… Кто хоть?

– Герш – из новых…

– Тьфу, сопляк… Ну ладно: Белкин пусть остается с ним в квартире, а ты со мной: видишь, пошла?

– Видеть-то вижу…

– Я сам не понимаю, рассчитывает все-таки смыться по дороге? Это бы хорошо… Ладно, пошел…

Еще немного переждав, Ананьев последовал за Мари – шагах в тридцати, держась стен домов… Он, не оборачиваясь, знал, что, немного отставая от него, через несколько минут так же пойдет Климов…

Этот дом Мари запомнила случайно – в одну из прогулок с Митей ей захотелось узнать, что в нем находится…

Дождь лил все сильнее. Массивная дверь между двумя нишами оказалась закрытой.

Очень медленно поднявшись по сильно стершимся ступеням, Мари неуверенно взялась за старомодный медный молоток.