…Сколько времени она сидит уже на полу у выдвинутого ящика бюро, держа перед собой фотографии и глядя на Сережу, на его отчего-то серьезные губы, открытые серые глаза и чуть взлохмаченные морским ветром волосы…

Сережа… Сережа… Сережа!

— Мне хотелось бы с Вами познакомиться. Эта прозвучавшая по-русски фраза заставила Тутти вздрогнуть.

На девочку, стоявшую сейчас перед ней, Тутти обратила внимание еще в классе. Удивительного в этом не было: девочка, сверстница Тутти, поражала чем-то с первого взгляда. Она казалась как-то болезненно-хрупкой, с серовато-нездоровым цветом лица: лицо это, обрамленное прямыми пепельными волосами до плеч, поражало контрастом если и не совершенно взрослых, то выявленных уже твердых черт – высокого лба, форма которого напоминала лоб инфанты Маргариты на портретах Веласкеса, красиво очерченных серых глаз, которые казались больше, чем были на самом деле, из-за глубоких фиолетовых теней под ними, красивым, хотя и не маленьким носом с горбинкой, немного тяжелым подбородком – с выражением едва восьмилетнего ребенка в этом слишком определенном для двенадцатилетней девочки лице. Странное, но какое-то светлое ощущение детскости вообще исходило от этой чем-то неуловимо похожей на портрет Маргариты «в серо-розовом» девочки… Впрочем, это была задумчивая серьезная детскость больного ребенка.

Они стояли, прямо глядя друг на друга, не зная о том, насколько странно смотрятся рядом – лицо Тутти, черты которого были слишком детскими для двенадцати лет, а выражение поражало взрослостью взгляда, являлось словно бы прямой противоположностью лицу незнакомки. И все же они чем-то друг на друга походили.

– Я запомнила, когда Вас представили, – с восьмилетней серьезностью проговорила незнакомка. – А я княжна Лера Гагарина. Лера или, чаще, Лерик. Вас зовут обыкновенно Таня?

– Нет, Тутти. Или еще – Тина, под этим именем мне пришлось некоторое время прожить в Совдепии, и я к нему привыкла.

— Значит, Вы видели большевиков и жили при красном терроре?

– Да. А когда Вы приехали сюда?

– Давно. Я мало жила в России – до самой войны мы жили в Бадене, а с шестнадцатого года уехали в Швейцарию. Из-за меня – там какой-то климат. Но ведь это не важно, если в жилах течет русская кровь. Вы – дворянка?

– По приемному отцу – да. А на самом деле – я не знаю.

– Не знаете? — в изумлении проговорила княжна.

– Не знаю. – Тутти недобро усмехнулась. – Когда папу расстреляли, я была слишком маленькой. Рассказы о родне вспоминаю теперь очень смутно… Я думаю, что теперь многие будут как я – ничего не зная о своих предках.

– Его убили – большевики?

– Да.

– Они убили Федю, моего брата. Он был юнкером. В Нижнем Новгороде. Мы… мы непременно должны дружить с Вами! – Немного побледнев, княжна стиснула обе руки Тутти неожиданно сильными тонкими пальцами.

Тутти смотрела на княжну с непонятным для нее самой чувством: в нем была и некоторая доля пренебрежения к беспомощности и детскости княжны, и странное желание непонятно от чего защитить эту девочку с мальчиковым нежным именем Лерик, и совсем не вяжущееся с этим угадывание за беспомощностью натуры столь же необузданно властной, как и ее собственная, и пробудившееся стремление к соперничеству… Тутти не могла не понимать, что она на десятки лет взрослее этой девочки, но было и другое, гораздо более глубокое, в чем они были равны, – этого равенства Тутти не доводилось прежде испытывать со сверстниками.

Вишневский не хотел больше отчитываться перед собой в своем состоянии: даже полностью погружаясь в идущие полным ходом заседания и кулуарные переговоры, он не мог отогнать от себя странное ощущение, будто все происходит не наяву или просто не с ним. Это не он, а какой-то другой человек по имени Вадим Вишневский до полной одури засиживался по ночам за письменным столом, взбадривал сам себя по утрам ледяным душем и крепчайшим кофе, разговаривал о продовольствии, оружии и нефти и работал снова… Он смотрел за этим человеком со стороны, и для него, настоящего, действительно реальным был лишь вопрос: достаточно ли прошло времени для того, чтобы удобным было вновь позвонить Иде и договориться о встрече?

Этот день начинался счастливо: вчера Ида сказала о том, что ей хотелось бы иметь что-нибудь из стихов К. Р. Вадим обещал поискать на набережных у букинистов, и вот, воспользовавшись коротким затишьем в работе съезда, уже шел по набережной Великих Августинцев к набережной Вольтера, где чаще торговали иностранными книгами…

«Этот парк у воды в Ситэ, пожалуй, самый красивый, если бы еще не рыболовы… Что за черт, пятая лавчонка с английскими книгами – неужели нет ни одной русской? А, кажется, вот!» – Вадим, нагнувшись в низкой двери, вошел в неприметную лавочку с покрашенной зеленой краской шторой.

В этой обычной на вид грязноватой и полутемной лавочке с литографиями по стенам было почти пусто. Букинист с пожелтевшими от табака гвардейскими усами, пожилой и неряшливый, проглядывал в углу газету. На выходе с Вишневским почти столкнулся немолодой господин с толстой палкой – он сердито прижимал локтем к своему дорогому летнему пальто несколько завернутых в сероватую бумагу небольших гравюр… У прилавка стоял молодой человек в элегантном сером костюме, с гривой отпущенных по плечи, по последней парижской моде, волос – в тот момент, когда Вишневский взглянул на него, он вытаскивал из высокой стопки книгу в темно-красном переплете. Золотой обрез, щиты с гербами на обложке… Вадим узнал эту книгу – «Подвиги короля Артура», детское издательство «Гранстрем»… Как и у многих детей, у Вадима было когда-то около десятка книг Гранстремовского издательства… И эта, «Подвиги короля Артура», и «Падение Гранады», и… что там еще было?

– И тогда сьер Боре бросил в воду меч короля Артура, и из середины озера поднялась рука, которая взяла меч и исчезла вместе с ним… – негромко произнес молодой человек, перелистнув страницу, затем, другим уже тоном, обратился к продавцу: – Je prends се livre. Mettez-le de согй, s'il vous plaot.69

Какие-то характерные интонации этого голоса заставили Вишневского вздрогнуть.

– Сережа?! Господи, Сережа, неужели это и вправду Вы?!

Молодой человек медленно повернулся к Вишневскому.

– Сдается, что да. Здравствуйте, Вадим.

Наваждение… Перед Вишневским действительно стоял Сережа Ржевский, какой-то очень непохожий на прежнего, в штатском, с этими длинными волосами… И все же это был он.

– А Вы, похоже, недавно здесь, Вадим?

– Недавно, но почему Вы догадались, Сережа? Похоже – чем?

– Количеством эмоций. У Вас, судя по всему, еще бежит кровь по жилам. А меня уже обескровил этот милый город, мечта Вашей, кстати сказать, юности.

– «Бойтесь ваших желаний, ибо они могут сбыться» – я живо иллюстрирую сейчас собой это изречение. Но Вы, кажется, здесь не недавно?

– Д-да… порядком. Уже более года.

– И как Ваши дела сейчас? – Вишневский продолжал приглядываться к Сереже: до чего же изменился он со времен дуэли с Юрием! Париж… обескровил… жутковато сказано, но даже внешне – похоже: гладко выбритое лицо – бледно, губы – сероватого оттенка… А тогдашний – раненый, даже раненый, он не терял здорового, свежего цвета лица… По ассоциациям с детскими гранстремовскими книгами, Вишневскому вспомнилось, как Илья Муромец, поваленный печенегом на землю, набирается от нее силы… Тот, раненый, Сережа был на своей земле… Париж… обескровил… вытянул живую, теплую кровь… Каким холодом веет от Сережи, от этих выразительных иронических реплик… Вадим отметил и то, что Сережа как-то особенно худ. Худоба эта была явно болезненного свойства. И то, что, несмотря на безупречную складку брюк и элегантный покрой, Сережин серый костюм не особенно нов и, пожалуй, чересчур легок по такой погоде…