– А поскольку воззвание «Смерть шпионам!» мы у себя на ячейке прорабатывали, – бойко затараторила Валька, – то как старших наших товарищей немедленно ставим вас в известность!

Дело оборачивалось серьезнее, чем можно было предположить.

– Ладно, ребята! – Олька спрыгнул со стола, показывая, что разговор закончен. – С бдительностью у вас действительно порядок. Непременно тряхнем вашего директора – только разберемся вот с более важными делами… Ясно? Язык держать за зубами, думаю, умеете.

«Если не повиснем раньше на фонарях Александровской», – подумал Олька, вспоминая слова Блюмкина… Они, эти очень даже пригодные в дело ребятишки, которых немного поднатаскать с оружием и хоть сейчас уже поручай им что угодно, даже представить себе не могли, как близко подступил сейчас фронт. То, что фронт подступил близко, знал весь город, застывший в напряженном ожидании. Но о падении фортов, о реальной границе знали те, кто держал ее между двумя огнями, знал ЦИК, где, позабыв свои счеты, Зиновьев и Сталин непрерывно запрашивали Москву о подкреплении, знала Москва, знали конспиративные квартиры, ожидающие приближения фронта к заветной черте, той, которая будет сигналом для ответа изнутри, знала ЧК, знал Олька Абардышев.

Толкнув массивную высокую дверь, Сережа очутился в обычном гимназическом вестибюле, обычном настолько, что, забывшись на миг, он по восьмилетней привычке потянулся расстегивать шинель, но, обнаружив вместо нее пуговицы куртки, опомнился и улыбнулся. Гардероб действительно работал: старик с осанкой швейцара (вероятно, это и был прежний швейцар гимназии) с недовольным лицом читал за металлической сеткой номер «Пламени». Звонок, видимо, был только что: по лестнице еще гремели стремительные шаги, сверху доносился характерный школьный гам и хлопанье дверей.

– Звонок был, молодой человек, – с привычно грозным видом взглянув на Сережу поверх еженедельника, заметил гардеробщик.

«Неужели меня можно принять за школьника?» – подумал Сережа, почему-то ускорив шаги в ответ на замечание. Проходя мимо грязного, чудом сохранившегося зеркала, он невольно взглянул в него: в кепке и куртке с поднятым воротником по вестибюлю бежал долговязый из-за худобы подросток лет пятнадцати, от всего облика которого так и веяло чем-то невзрослым…

«И это – офицер штаба Его Высокопревосходительства…»

Мысли были веселыми и легкими. То, что должно было сейчас тяжелейшим грузом лежать на душе, вылетало, вышвыриваемое оттуда какой-то странной пружиной. Сейчас не надо было запрещать себе об этом думать: оно и без того почему-то не думалось.

– Эй ты! Звонок давно был?

– Давно ли, сказать не могу, но если верить грозному блюстителю здешнего порядка, то не безнадежно давно, – оборачиваясь, ответил Сережа.

Догнавший его на лестнице школьник густо покраснел. Это был подросток лет тринадцати-четырнадцати, впрочем, подросток скорее ближе уже к юноше, чем к ребенку: черты лица его уже проявились, и будущий взрослый человек проглядывал в этом нескладном высоком мальчике в брюках гольф и с детски тонкой шеей, торчавшей из воротника куртки.

– Извините, пожалуйста, мой тон – я со спины спутал Вас с одним соклассником… который попросту и не заслуживает иного, – неожиданно добавил он.

– Иного тона заслуживают даже те, с кем Вы не желаете иметь ничего общего, – ответил Сережа. – А иначе Вы становитесь с ними на одну доску.

– Да, Вы правы, – произнес мальчик так, словно в том, что они так явно выдавали себя друг другу, не было решительным образом ничего странного.

– А почему идут занятия – ведь уже середина июня?

– Не справились даже с этим учебным планом – учебный год продлен на июнь.

– Мне нужен ваш директор – Алексей Данилович.

– У него сейчас урок – как раз в нашей группе.

– Благодарю Вас.

– Вот наш класс – группа «7А».

– Я Вас задерживаю – бегите.

Когда мальчик, пробежав коридор, исчез за дверью класса, Сережа уселся на подоконник и, прижавшись лбом к холодному стеклу выходящего в невзрачный дворик окна блаженно ощутил себя выгнанным с урока за раскрытый томик Хаггарда на коленях.

– Извините, пожалуйста, Алексей Данилович, можно войти?

– Можно, но на Вас это не похоже, Борис. Садитесь.

Борис Ивлинский прошел через класс и сел на свое место – за вторую парту в ряду у окна, рядом с черноволосой Татой Ильиной.

– Итак, молодые люди, мы подошли с вами к закату династии Капетингов. На период правления этой династии падают такие значительные исторические события, как начало крестовых походов, зарождение дипломатических связей между Русью и Францией, крах могущественного ордена тамплиеров…

Алексей Данилович легкой, несмотря не некоторую грузность фигуры, походкой прохаживался по классу, рассказывая с той интонацией невольного давления на слушателей, которая вырабатывается многолетней педагогической практикой. Борис Ивлинский с новым чувством следил за ним взглядом: значит, Алексей Данилович… а разве можно было сомневаться в этом! Но почему он даже тогда…

…После выстрела студента Леонида Каннегисера, прогремевшего на Александровской площади 30 августа минувшего года, тринадцатилетний Боря Ивлинский, на уроке истории (проходили Римскую империю) вызванный к доске, попеременно бледнея и краснея, с жаром рассказывал о смертоносном ударе Брута. Те ученики, за выражением лиц которых внимательно следил во время ответа Бориса Алексей Данилович, не обратили ни на что внимания: крепко прививаемые им категории мышления не включали эмоциональных ассоциаций такого рода. Непонятная горячность Явлинского в рассказе о каком-то несчастном Цезаре (провались он пропадом – кому он нужен!) была подсознательно воспринята ими как «буржуйские штучки» вроде аханья над дурацкими картинами давным-давно померших художников, рисовавших всяких там «святых», хотя никакого Бога нет, а все попы – паразиты, дурманящие народ опиумом, чтобы отвлекать от классовой борьбы. Вдумываться в эти «штучки» никому не приходило в голову.

Когда взволнованный, тяжело дышащий Борис сел за парту, из нее что-то выпало – видимо, от неловкого движения. Это была книга небольшого формата, обернутая в бумагу.

– Вы читали на уроке, Ивлинский.

– Нет, я не читал, Алексей Данилович! Она просто выпала из сумки… – удивленно ответил мальчик.

– В довершение ко всему Вы мне лжете. Ваш ответ, демонстрирующий прекрасное знание пройденного материала, к сожалению, не соответствует вашему недопустимому поведению. Зайдите ко мне сразу после уроков.

Прозвенел звонок, и под смешок довольных тем, что директор задаст задаваке Ивлинскому, Алексей Данилович вышел из класса.

– Вы меня вызывали, Алексей Данилович, – голос звучал подчеркнуто вежливо, а темно-карие открытые мальчишеские глаза смотрели на Алферова с неукротимой детской ненавистью.

– Присаживайтесь, Борис Прежде всего позвольте мне принести Вам извинения за несправедливое обвинение, которое я давеча вынужден был Вам предъявить.

Ненависть сменилась изумлением – на грани испуга.

– Вы извините меня?

– Д-да… конечно, Алексей Данилович… Но я… не понимаю.

– Надеюсь, что поймете. Именно поэтому мы разговариваем сейчас. Теперь ответьте – у Вас уже приготовлено какое-то оружие, не так ли?

– Да, «смитт и вессон». Старый, папин.

– Я не стану просить Вас отдать его мне. С меня довольно будет обещания, что Вы не станете осуществлять Вашего замысла.

– Я не могу дать такого слова, Алексей Данилович! – Мальчик гордо вскинул подбородок. – Я все продумал. Во все времена у всех жертвовавших собой людей были матери, бабушки, сестры – ведь в этом я не составляю исключения, не так ли? Значит, этот вопрос решен до меня. Я жалею только об одном – что Ленин в Москве. Каннегисер казнил Урицкого, пожертвовав собой. Я убью Зиновьева. Вслед за мной кто-нибудь убьет Троцкого. Ведь для того чтобы обессилить гидру, ее необходимо обезглавить! Это мне слишком ясно, чтобы я мог думать о тех, кто мне дорог, об их горе.