– Что это значит?! – Голос его сорвался.

– Вы – бывший капитан Останов, – без вопроса сказал Некрасов. – Пусть Ваша жена пройдет в эту комнату. Поручик, взгляните – там нет телефонного аппарата? Нам надо поговорить с Вами наедине.

– Мне не о чем с вами говорить! – Остапов, говоря эти бессмысленно-ненужные слова, как-то желтел в лице: пальцы его судорожно собирали ворот сорочки.

– Пусть Ваша жена удалится. Прогну Вас, madame. – Некрасов, словно не выговаривающий, а чеканящий слова, почти втолкнул испуганную женщину в дверь, из-за которой доносился похожий на мяуканье детский плач. Ответив на взгляд Юрия кивком, Стенич остановился у этой двери.

– Принимайте гостей.

Военспец молча прошел в комнату, видимо, служившую кабинетом. Это было обычное жилище военного времени: паркет так же черен без натирки, как в прихожей, на круглом столике темного дерева разложена газета, на которой стоял закопченный чайник, рисунок полуотставших обоев погублен следами лопнувшей трубы, угол заняла «буржуйка». На всем – печать вынужденного запустения.

Некрасов сел, за ним сели остальные «гости», кроме оставшегося в коридоре Стенича. Незаметная и тихая, Тутти присела на валик стоявшего у двери дивана. Военспец продолжал стоять, остановившись посреди комнаты: глаза его беспокойно бегали.

– Садитесь, Остапов.

Военспец нехотя сел. Оказавшийся рядом с ним Вадим увидел, что его желтоватый, высокий лоб покрыт капельками пота.

– С Вами говорит сейчас организация «Национальный центр», состоящая из бывших Ваших товарищей по оружию. Вы приговорены ею к смертной казни как офицер, нарушивший присягу, как изменник, перешедший в лагерь врага. Что Вы можете сказать перед тем, как приговор будет приведен в исполнение?

– Послушайте. – Голос Остапова дрогнул. – Не звери же вы? У меня семья.

– Это обстоятельство еще никого и никогда не ставило вне закона, – бесстрастно ответил Юрий. – Но, в отличие от Ваших новых хозяев, мы не трогаем семей.

«Вне закона нет. У любого преступника может быть семья, но это не имеет того значения, когда есть скамья подсудимых, приговор, тюрьма; вместо одной стены, разделяющей казнь и женщину, которая закричит, увидев…» – думал Вишневский, перебарывая тошноту…

– Убийцы! – Остапов вскочил.

– Мы не убийцы и даже не судьи. Мы – исполнители приговора.

Неожиданно затрещал черный телефонный аппарат.

Лицо Остапова выразило слабую надежду, надежду неизвестно на что… Сейчас, когда перед ним с такой неумолимой и нереальной неожиданностью предстал мир, из которого он бежал, устав от передовой, на которой покой домашнего очага вырос до такой значимости, что любая цена за него показалась допустимой, явление этого мира как-то отдалило реальность от него…

А сейчас пронзительный треск телефонного аппарата вдруг, как включается в комнате свет, включил эту реальность. И в комнате как будто повисло то, что жизнь самих вершителей военного закона висит не на очень крепком волоске…

Возникло ощущение, будто случился разрыв наполненной напряженным драматическим действием синематографической картины.

Аппарат звенел.

– Возьми трубку, – прерывая возникшую паузу, произнес Некрасов. Тутти соскользнула с дивана и, подойдя к аппарату, подняла тяжелую трубку.

– Алло? – спросила девочка голосом более детским, чем на самом деле. Лицо ее было тихо-серьезным. – Да. Нет. Пожалуйста, телефонируйте через три часа.

Трубка легла на рычаг.

– Молодец, Таня. Говорите все, что Вам хотелось бы сказать, Остапов. Но предупреждаю, – Юрий щелкнул крышкой часов, – я не могу дать вам более трех минут.

Казаров, присевший на подоконник, чиркнул спичкой, зажигая папиросу. Вадиму тоже захотелось курить. Сережино бесстрастное лицо невольно обратило на себя его внимание: выражение, проступившее на нем, в точности повторяло выражение лица Некрасова.

Часы громко тикали на ладони Юрия. – Скажите, – заговорил наконец Остапов, обращаясь к Юрию, – как Ваше имя?

– Настоящее мое имя и звание – штабс-капитан Юрий Арсениевич Некрасов.

– Послушайте, штабс-капитан, – Остапов облизнул губы. – К чему это утонченное издевательство?

– Стыдитесь! – резко бросил Юрий. – Я даю Вам возможность умереть как подобает русскому офицеру – глядя смерти в лицо! Мною руководит уважение к Вашему бывшему званию. Впрочем, Ваше время уже истекло, бывший капитан Остапов. Казаров!

Военспец снова вскочил с перекошенным волнением лицом и без вскрика, медленно закачавшись, повалился на грязно-черный паркет: на его спине в домашней белой сорочке проступило под лопаткой пятнышко крови.

Казаров убрал в карман небольшой английский пистолет с глушителем.

– Вишневский!

Вадим наклонился над телом, стараясь одновременно загородить его собой от Тутти.

– Мертв.

– Казаров, Вишневский – с нами, Никитенко, Ржевский – остаетесь со Стеничем. Женщину – запереть и… вызвать по телефону Чеку. Должен кто-то и отпирать… А то она так неизвестно сколько просидит, там еще и ребенок вдобавок, – закончил Юрий в сильном раздражении. – Из подъезда выходить по одному. В разные стороны. Все.

Все еще непохоже на себя серьезно-тихая, Тутти, выходя вместе с Некрасовым из кабинета, обернулась и еще раз окинула лежавшего на полу напряженно-внимательным взглядом.

Белый сумрак сгущался между колоннами Казанского собора. В вечернем воздухе далеко разносился звук шагов. Перед собором было пусто.

негромко произнес вслух Сережа.

«Ладно, довольно… Довольно, как в дьявольском лесу, бродить между этими колоннами и читать стихи. „Бежать бы из-под этих сводов темных, Пока соблазн душой не овладел“… А все-таки иногда, иногда мне начинает казаться, что я мог бы понять Лунина.

Но и Лунин сейчас поступил бы иначе. «Готические башни, словно крылья, Католицизм…» Ладно, passons». – Сережа резко повернулся и зашагал в сторону Невского.

«И еще эти белые тоскливые ночи… Passons, слышите, г-н прапорщик… Думать о том – нельзя. Иначе Вас очень ненадолго хватит. Г-н прапорщик, попридержите-ка свои нежные нервы!.. Юрий был прав – тысячу раз прав, и довольно об этом… Нельзя. Нельзя. Нельзя».

Сережа шел по проспекту, не видя перед собой лиц редких прохожих…

– Ржевский!! – Неожиданно громкий крик не успел дойти до него, когда кто-то крепко стиснул его в объятиях и чьи-то горячие губы с силой коснулись его щеки. – Сережка!!

Стремительная пылкость в этом страстном – куда-то не в щеку и не в губы – поцелуе обдала Сережу чем-то позабыто знакомым.

– Олька! Олька Абардышев!

Непролазные заросли малинника сохраняют прохладу даже в полуденный зной… Вкус малинового прутика, его белая, вязкая на зубах мякоть.

Голые ноги до колен исхлестаны травой и крапивой.

Олька Абардышев сидит на корточках напротив Сережи. Олька похож на девочку: у него пепельные, крупно вьющиеся локоны, красиво падающие на воротник белой матроски, правильный овал лица, прохладные зеленоватые глаза и благородно очерченные пухлые губы.

Сейчас в Олькиных волосах торчит белое петушиное перо, подкрашенное красной акварелью.

– Соколиный Глаз, – говорит Олька, – как же все-таки быть с трубкой мира?

– Когда бледнолицый койот покинет свой вигвам, мы сможем взять все необходимое, – отвечает Сережа.

– А он наверное курит?

– Ну. Я сам видел. Тихо!

Они замирают. По гравиевой дорожке идет из дому Женя – его хорошо видно сквозь густые заросли. Женя, в белом фланелевом костюме, тонкий, элегантный и легкий, идет быстро, почти бежит…

– Куда это он так разлетелся?

– К Морозовым… У них дачный бал вечером – вот и носятся.

– Охота им…

Олька и Сережа обмениваются многозначительным взглядом. Их прямо-таки переполняет презрение к взрослому миру. Скучная и глупая жизнь. Как это ужасно – вырасти!