– Да. Если хочешь сказать что-нибудь – говори.

– Хочу. Давай выпьем – у тебя ведь тут наверняка что-нибудь найдется. Вас, сволочей, мировой капитал неплохо снабжает, – Олька рассмеялся.

– Не жалуемся, – улыбнулся Сережа.

– Скоро пожалуетесь. Чухна-то вас разграбила, а бриташки это знают, и наплевать.

– Вранье.

– Как бы мы еще с ними за вашей спиной споемся.

– Минут десять еще есть. – Сережа подошел к резному буфету, извлек из него бутылку виски и стаканы, поставил все на стол. – Слушай, тебе ведь тоже не хочется, чтобы я размахивал у тебя перед носом своей пушкой все эти десять минут?

– Идет. Убирай пушку, я твой пленник под честное слово. – Олька опять засмеялся. – Совсем как в детстве, когда мы играли в индейцев, помнишь? В Останкино? Prosit54!

– Prosit! – Зазвенело стекло.

– Сволочь ты все-таки, Сережка… Связал по рукам и ногам… Хуже веревки – так-то я точно не высвобожусь…

– Могу, конечно, снова тебя связать…

– Спасибо, Вы крайне любезны.

«Сидим и смеемся и пьем, как в гимназии. И все идеи сейчас кажутся какой-то не существующей реально абстракцией. И все-таки эта абстракция существует, и ее железный закон подчиняет все. И только потому, что мы с Олькой Абардышевым, с Олькой, с которым восемь лет было высижено за одной партой, с которым мы играли в индейцев на даче – книжные мальчики в матросских костюмчиках, и менялись этими потрепанными приключенческими книгами, вместе ездили в манеж и за полночь спорили в старших классах, – только потому, что мы находимся по разные стороны пресловутых баррикад, я через несколько минут должен убить его. И, зная это, мы сидим сейчас и, не испытывая ничего плохого друг к другу, смеемся вместе. И ничего нельзя поделать».

Последнюю из этих стремительно мелькающих в голове мыслей Сережа проговорил вслух.

– Кое-что все-таки можно… – Абардышев улыбнулся с какой-то странной иронией. – Знаешь, я, собственно, мог бы отправиться туда и без твоей помощи.

– С какой стати ты предлагаешь мне воспользоваться подобной любезностью?

– Попробую объяснить. Прежде всего я исхожу тут из своих интересов. Я всегда думал, что мой конец будет самоубийством и, честно говоря, предпочел бы такой конец всякому другому… Это – первая причина. Есть и вторая – я действительно хочу избавить от этой неприятной обязанности тебя. Для меня это было бы парой пустяков. А для тебя… Я тебя неплохо знаю, Сережка.

– Почему ты этого хочешь? Какое тебе дело до того, что мне было бы не слишком приятно разрядить в тебя пистолет?

— Я очень люблю тебя, Сережка. Ты дурак, ты даже сам не можешь себе представить, что ты такое. Удивлен? Еще бы… Только перед смертью и можно такое говорить. А ты был, может быть, самым светлым из всего, что у меня вообще было. Я еще в гимназии знал., что с радостью бы за тебя умер. Дурак ты, Сережка, какой же ты дурак… Я бы тебя, конечно, расстрелял, но раз уж так… дай мне сделать это для тебя! – Олька вызывающе посмотрел на Сережу. – Если, конечно, не боишься.

Это был вызов.

Сережа молча положил перед Абардышевым свой пистолет.

– Трусом ты никогда не был. – Олька с улыбкой повертел пистолет в руках. – Английское производство. Бесшумный. Остапова скорее всего из него и ухлопали – ты ведь там был.

– Откуда ты это знаешь?

– Поменьше шоколадом разбрасывайся. Когда телеграфистка описала твои приметы, я сразу понял, что, кроме тебя, такого дурака валять некому. Ох и не место же тебе тут с твоим чистоплюйством и ослепительной беспечностью! Спасибо тебе, Сережка, светлый мой… Vivat революции!

Абардышев резким движением приставил дуло к сердцу и нажал спусковой крючок. Выстрела, казалось, не последовало, но в следующее мгновение Оль-кино тело дернулось и тяжело осело на стуле.

Пистолет так и остался лежать на полу – прямо под разжавшейся кистью упавшей руки.

В квартире на Большой Спасской уже третьи сутки говорили шепотом и двигались бесшумно.

– Сережа… Сережа… Вы должны меня слышать. Вы меня слышите, Сережа.

Сережа лежал на диване, глядя перед собой – на припорошенные первым снегом кусты, до половины загораживающие узкое высокое окно. Не шевелясь, в пугающей неподвижности глядя перед собой, он лежал так уже трое суток: небритый, исхудавший, страшный. Невидящие, потемневшие глаза смотрели куда-то в себя, внутрь, в душу, в которой происходило что-то ужасное, нечеловечески тяжелое.

Высокий и сухопарый Николай Владимирович Даль, волнистыми седыми волосами и птичьим благородно-хищным профилем напоминающий скорее музыканта, чем врача, легко поднялся со стула, поставленного у изголовья, и вышел из комнаты.

– Ну что, доктор?

– Утешительного мало. Сколько ему лет?

– Кажется, еще двадцати нет… не знаю.

– Да-с… Во всяком случае, все выяснится в течение суток-двух… Вы говорили, никто не знает наверное, когда по времени это началось?

– Да… Он появился здесь совершенно такой, как обычно. Очень спокойный, разговаривал как ни в чем не бывало. Пожаловался на усталость. Прилег отдохнуть… и…

«Ведь я, только я один виновен в случившемся… Как я мог поручить убить человека, не обратив внимания на то, что этот человек называл его Сережкой… Ведь я же слышал это… Но только задним числом обратил на это внимание… Было некогда. Ну почему именно ему? Нелепо, дико – но он умирает сейчас из-за моей поспешности… Господи, Господи, Всеблагой, Всемилостивый, сделай что-нибудь, Господи! Не дай мне стать его убийцей. Женя, именем Лены, заклинаю тебя – прости».

Прошла ночь. Сережа почувствовал, что ослабел настолько, что напряжение, сделавшее тело неподвижным, ушло. Теперь шевелиться было легко – движения стали бесплотны, как бывает, когда двигаешься во сне.

Иногда он бредил, иногда пытался вспомнить ускользающий от него бред, но не мог этого сделать. Оставалось только воспоминание о том, что в этом бреде приоткрывалось, все время приоткрывалось что-то очень важное…

«Ничего, скоро я совсем уйду туда, и все станет ясно…»

Бесплотные движения развлекали… Играя этим ощущением, Сережа вытащил из-за пазухи синюю замшевую ладанку и, не чувствуя пальцев, привычно развязал шнурок и извлек из ладанки ее содержимое, показавшееся в ладони очень тяжелым. Странный синий предмет, напоминающий раздвоенный петелькой над перекладиной крестик, лежал в истаявшей Сережиной ладони с резко проступившими фалангами пальцев…

– Откуда у Вас это?

Не услышавший шагов Даля Сережа вздрогнул всем телом. Взгляд его с некоторым удивлением почти перешел изнутри на Даля.

– Разрешите… Поразительно. Просто поразительно. Это – настоящий анк, более того, я могу поклясться, что это – тот самый анк, который был привезен из Каира близким моим другом и дальним родственником Владимиром Семеновичем Голенищевым… Откуда он у Вас?

Сережа молчал, но его глаза осмысленно встретились с глазами Даля: этим моментом необходимо было воспользоваться.

Твой бред продолжается. Вернись. Ты узнаешь все наяву. Ты не должен уйти. Ты не уйдешь.

Эти матово-светлые, как хорошая сталь, глаза приказывали, врывались через взгляд в Сережино существо, и устоять против их силы было невозможно.

Сережа с трудом разлепил губы.

– Я хотел бы… воды.

– Ну нет, батенька, не обессудьте. По восточной методе Вам еще часиков этак десять пить одну только воду, и в невероятных количествах, чтобы вывести все яды, которые Вы изволили в себя скопить. Шутка в деле, не пить трое суток… Да Вы, друг мой, сущий злодей, спросите хоть у своей печени!

– Что же, доктор, я постараюсь придерживаться Ваших инквизиторских предписаний столь же усердно, как весной, хотя чувствую себя слегка проголодавшимся за эти пять дней… – Сережа слабо улыбнулся, приподнявшись в постели на локте. – Но за это, по крайней мере, возвратимся к нашему разговору.