– А отчего?

– Оттого, что я как-никак был ребенком.

– Не только… – Собеседник вернулся к столу: казалось, его мерно прозвучавшие в напряженном молчании шаги отсчитывали мгновения Жениного размышления. – Тебе не удалось никого ввести в заблуждение потому, что от тебя именно этого и ждали, более того, от тебя этого надеялись дождаться.

– Вот как? – спросил Женя еще более спокойным голосом.

– Не делай вид, будто ты ожидал сейчас это услышать. Повторю – от тебя этого ждали, надеялись дождаться и дождались. И сила сопротивления души, которая из тебя забила, показала, что самые смелые надежды на твой счет обоснованы. Было ясно, что ты должен вернуться, без этого ты метался бы сам внутри себя, как узник в карцере – от этого ощущения сходят с ума… А выпустить узника из карцера ты не смог бы самостоятельно. Это и есть веревочка, которая должна была привести тебя обратно.

– Это я и сам понял. Но меня удивляет то, что ситуация была просчитана не когда возникла, как я думал, а прежде, чем возникла,

– Что же в этом странного? Неужели ты думаешь, что ты в ней – первый? – уронил собеседник со снисходительной издевкой.

– Д-да, действительно. – Женя криво усмехнулся. – Я просто об этом как-то не задумывался.

– Итак, ты оказался в московской гимназии и, как это обыкновенно случается в отрочестве со слишком рано повзрослевшими детьми, увлеченно зажил бездумной жизнью сверстников. Ты как бы поплотнее задвинул занавес, за который тебе удалось заглянуть, и уверил себя, что не заглядывал. Не так ли?

– Так.

– За тобой никто не следил до такой степени: ситуация типична. Всегда бывает так. Но надолго этого хватить не могло – запертый узник стал о себе напоминать.

Собеседник искоса скользнул по Жене взглядом и невольно усмехнулся контрасту сути происходящего разговора с внешностью противника. Какая-то своеобразная женственность, растворенная во всем облике Жени, делала его на несколько лет моложе даже своего двадцатилетнего возраста Небрежно положив ногу на ногу и сведя на колене тонкие пальцы рук, белизна которых просвечивала нежным узором голубых жилок, Женя, видимо, в задумчивости сам не замечая этого, слегка раскачивался на стуле. Глядя на него, было очень трудно поверить в то, что это – боевой офицер, прошедший две кампании, и заговорщик с трехлетним опытом подполья.

Он казался шестнадцатилетним мальчиком, за плечами которого нет еще жизненного опыта иного, чем затрепанная тетрадка стихов в клеенчатом переплете.

– Разумеется. Еще задолго до окончания гимназии я почувствовал себя на этом крючке. Тогда еще – неосознанно. Вдобавок – к этому моменту мне удалось так здорово задернуть эту занавесочку, что и своим детским ощущениям я наполовину не доверял…

– Но тут происходит изменение обстоятельств, нарушающее естественный ход событий. Ты спешишь им воспользоваться: меняешь имя (ты взял фамилию матери) и бросаешься во фронтовой водоворот, ты ведь, кажется, даже «первопоходник»… Здесь твой след теряется, чего ты, разумеется, и добивался. Но веревочка, на которой ты отпущен, все же остается, хотя тебе и удается на некоторое время успокоить внешними бурями внутреннее существо. Но к этому моменту ты должен уже отчетливее сознавать его суть и понимать, что отсрочка временна. И вот мы подошли с тобой к моменту, который может все поставить на свои места. Ты не можешь не стремиться к знанию, которое тебе необходимо. Тебе остается только протянуть руку. – Собеседник небрежно сдвинул к краю стола разворошенные листы Жениного «дела». – Протяни руку и возьми.

– Благодарю покорно, я – крещен.

– Кровь Адонирама смоет воды крещения. Ты бы прошел по шотландскому ритуалу – сразу в тридцатую степень: выше есть только три степени.

– Вы говорите от себя? – спросил Женя с неподдельным любопытством.

– Я имею полномочия говорить от братства.

– Значит, братство по-прежнему заинтересовано во мне?

– Более, чем ты можешь себе представить.

– Польщен. «Для юношей – открылись все дороги, Для старцев – все запретные труды, Для девушек – янтарные плоды И белые как снег единороги…»

– Думаю, что сейчас он уже задумался над тем, что мы этого не любим.

– Полагаю, он и раньше подозревал, что это – небезопасно. Кстати, по-моему, с этим конгрессом Коминтерна вы сами себя высекли. Вы же работаете под материалистов. Логичнее с жизнерадостным смехом уверять, что вас не бывает. А вы вытащили на весь честной народ вопрос о членстве братьев в РКП (б)… Тем самым вы расписываетесь в своем существовании. – Небрежно светский Женин тон разительно не вязался с напряженным выражением его лица.

– Об этом забудут. Мы вынуждены были пойти на поднятие этого вопроса в Коминтерне из-за некоторых моментов несогласия с заграничными членами братства.

– Ну да, старый прием: само собой, они не смогут потребовать разделения власти ао тех пор, покуда вы не перестанете официально утверждать, что у нее не находитесь.

– Разумеется. Вся работа здесь проделана нами, и, как говорится, каждому свое.

– И каждый – при своем. Давайте расстанемся на этом: Вы – с ответственностью и будущим ответом за свои большие дела, я – трусливо избегая ответственности, с легким выходом в расстрел.

— Ты хочешь смерти? – Женин собеседник неожиданно подобрался, напоминая хищного зверя перед прыжком. Вопрос прозвучал вкрадчиво.

– Нет. Я просто принимаю ее как самый приемлемый выход из создавшейся ситуации.

– Ложь. Ты хочешь смерти. Игрой в красивые позы ты стремишься скрыть то, что ты хочешь смерти. И знаешь почему? Ты ведь устал. Ты очень устал – ведь даже со мной, своим врагом, ты говоришь гораздо откровеннее, чем с самыми дорогими тебе из тех, с кем ты хочешь обрести человеческую судьбу… На кого из своих друзей ты можешь возложить бремя своей откровенности, кого из близких тебе ты можешь не пощадить до такой степени, чтобы подвергнуть своей откровенности? Ты очень устал.

– А что, ведь мою усталость тоже можно было предугадать с тем, чтобы сейчас пытаться вот так сыграть на ней? – с видимым трудом вначале, но с каждым словом делаясь увереннее, проговорил Женя. – Ведь кто-то тоже проходил это и до меня, значит – подобный бьющий в цель вопрос, на который очень трудно ответить из-за содержащейся в нем правды, – тоже входит в общую систему обработки? Кажется, я угадал?

– Дрянь! – с неожиданным раздражением бросил Женин собеседник. – Маленькая дрянь, ловко же ты фехтуешь… игрушечной шпагой.

Женя молча допил оставшуюся в стакане воду: его била легкая дрожь, но вид его казался спокоен.

– Что же ты молчишь?

– А что еще не сказано? Не самому же мне отдавать приказ о моем расстреле?

– Мальчишка… Ты не можешь себе даже представить, что ты хочешь убить. Ты не знаешь, кого ты убиваешь…

– А я и не хочу этого знать. Отказ совершен. Я не желаю знать о грехах, которые сейчас искупаю. С меня довольно того, что я намерен-таки их искупить. Здесь и сейчас, чего бы мне это ни стоило. Счастливо оставаться! – Женя поднялся и подошел к установленному на столе звонку для вызова конвоя.

– Не совершай чудовищной нелепости, мальчик! – поспешно проговорил собеседник, останавливая потянувшуюся к кнопке Женину руку. – Подумай: мы стоим у власти, и от нашей руки гибнет последний из Глебовых-Стрешневых!.. Это бессмысленно!

– А я в этом вижу некоторый смысл. Пожалуй – даже довольно глубокий.

Женя снова протянул руку к звонку, но собеседник опять перехватил ее.

– Пусть будет по-твоему – не могу тебя не уважать, Евгений… – В голосе собеседника проступила мягкая усталость, когда он снова, после некоторой паузы, заговорил. – Я не стану предлагать тебе побег – это бессмысленно, и ты этого не примешь… Но я могу сделать для тебя другое – то, что ты сможешь принять… Если хочешь, я могу спасти жизнь кому-нибудь из твоих друзей – но только одному человеку.

Женя взглянул на собеседника в легком недоумении.

– На большее у меня сейчас, пожалуй, нет возможности… – отвечая на Женино недоумение, пояснил собеседник. – А одного еще туда-сюда – повременить с приговором… затянуть… выпустить, когда все стихнет… Разумеется, я ничего не потребую от тебя за это.