Немного. Однако даже если ты и спас нас с мамой и вытянул меня с карниза, я не могу простить тебе

то, что ты причинил боль Софии таким образом. Я не могу простить тебе то, что ты поцеловал кого-

то, кто тебе даже не нравится. Это, вероятно, и мне тоже причинило боль. Ты причинил боль многим

людям, не так ли?

Мира и Джеймс наблюдают за нами, наши слова, как мячики пинг-понга, за которыми

неизбежно следуют их головы. Джек абсолютно бесстрастен и молчалив, словно недавно вытертая

классная доска. Я не могу прочитать его. Однако я замечаю, как крохотные остатки предубеждения

уступают дорогу шоку, а затем его лицо превращается в ледяную маску раздражения.

– Уйди дороги, – повторяет он, смертельным тембром.

– Нет. Слушай, я – хороший дракон. Твой маленький-каким-то-образом-еще-продолжающий-

функционировать мозг знает, что такое дракон?

– Он покрыт чешуей! – выдает Джеймс.

– И дышит огнем! – добавляет Мира.

– Я дракон, – говорю я. – А София принцесса. И моя работа – охранять ее от таких, как ты.

Джек приподнимает бровь.

– Как я?

– Плохих принцев. Таких, которые могут навсегда разрушить принцессу.

Ледяные голубые осколки его глаз темнеют, затуманиваются. По его глазам проще читать,

чем по лицу, к сожалению, не намного. Это гнев? Вина? Разочарование? Нет. Ничего из этого. Это

беспомощность.

– Ты опоздала. Я уже разрушил ее навсегда, – произносит он и проходит мимо меня, толкая с

такой силой, что у меня не остается времени его блокировать. Проходит немало времени, после

ухода Джека, прежде чем Мира решает заговорить:

– Они иногда вызывают его. Наоми это делает, когда София становится действительно

безумной.

– Что ты имеешь в виду?

Джеймс ерзает, смотря себе под ноги.

– Иногда... иногда она становится странной. И сумасшедшей. А когда мы спрашиваем Наоми

об этом, она отвечает, что это кричит кто-то другой, не София. Но это ее голос. Затем они звонят

Джеку, и он всегда приходит, абсолютно в любое время, тогда она успокаивается и снова становится

тихой.

Я наблюдаю, как фигура Джека становится меньше, пока он идет по коридору.

***

Она помнит.

Айсис Блейк помнит меня.

Мир для меня не движется. Он остановился в ту ночь в средней школе. Он затрясся, когда

Айсис впервые ударила меня, и каждый день моей борьбы с ней он переворачивался вверх дном.

Затем на протяжении недель все было неподвижно. Недель, которые ощущались длиннее, чем года.

Сегодня мир покачнулся, и он раскачивается от ее имени, ее полного решимости

непоколебимого лица в тот момент, когда она посмотрела мне в глаза и сказала, что я плохой принц.

Сегодня он качается, потому что она, может быть, и подумала, что я ужасен (ты ужасен. На твоих

руках кровь и ты ужасен), но она помнит меня. Маленький фрагмент старой Айсис – той, которая

меня знала и презирала несколько месяцев назад – засветился в ее глазах. Хоть она и ненавидит меня,

но она помнит меня.

Она помнит поцелуй (поцелуй… какой именно поцелуй? Первый поцелуй, который был

фальшью или настоящий в доме Эйвери?).

Сегодня мой мир качается. Не сильно. Но он движется под моими ногами, напоминая мне, что

я действительно жив. Я не ледяной. Я не урод и не монстр. Я не тот, кого люди боятся или избегают.

35

LOVE IN BOOKS|ЛЮБОВЬ В КНИГАХ

Я просто человек, и я совершал плохие поступки, но мир движется, и я всего лишь человек. Я не

неприкосновенный, не исключение. Я тоже могу сильно увлечься.

Увлечься Айсис Блейк.

Когда подхожу к больничной палате, которая мне более знакома, чем собственный дом, из нее

выходит Наоми, ее волосы растрепаны, а халат измят. От локтя до запястья на ее руке красуется

царапина. Она не глубокая, но красная, воспаленная и очень заметная.

– Настолько плохо? – спрашиваю я.

Наоми качает головой.

– Понятия не имею, почему она... такого не было целый месяц, а сейчас...

– Должно быть, что-то ее расстроило, – произношу я и пытаюсь пройти мимо нее в палату. –

Позволь мне поговорить с ней.

– Она спит. Триша ввела ей успокоительное.

Восторг от понимания того, что Айсис помнит меня, исчезает. Я чувствую, как во мне

закипает темная ярость, но Наоми отступает:

– Джек, послушай. Послушай меня. Это единственное, что мы могли сделать. Она угрожала

поранить себя ножницами.

– И откуда, интересно, они у нее... – собственный гнев душит меня. – Почему вы позволили ей

их иметь?

– Я не позволяла! Ради всего святого, ты ведь хорошо меня знаешь! Не имею ни малейшего

понятия, где она их взяла, но они были у нее, и все, что мы могли сделать: остановить ее прежде, чем

она смогла бы нанести себе реальный вред. – Страх заменяет гнев, наслаиваясь на нее, словно

отвратительный торт. Я едва могу открыть рот, чтобы заговорить, но слова каким-то образом

ускользают. – Должно быть, она из-за чего-то расстроилась. Ей стало намного лучше. Ты ведь

знаешь, что она не сделала бы это, пока кто-нибудь не сказал бы ей нечто, что могло ее расстроить.

Наоми машет уставшей рукой, указывая на спящую в кровати Софию, которая укрыта белыми

одеялами. Такая идеальная. Такая мирная.

– Можешь поговорить с ней, когда она проснется. Но моя смена заканчивается через пять

минут.

Я замечаю мелкие морщинки у нее под глазами, мешки от переутомления, которые получают

все медсестры за время своей длинной и стрессовой карьеры. Она так устала. Она была лучшей

медсестрой Софии, единственной, которая ей действительно нравилась и которой она доверяла.

– Извини, – бормочу я.

Брови Наоми взлетают чуть ли не до небес.

– Прости? Что за странное слово ты только что сказал?

– Не заставляй меня говорить это дважды.

Я захожу в палату, закрывая за собой дверь. И наблюдаю сквозь матовое стекло больничной

ширмы, как уходит Наоми, ее ухмылка очевидна даже через непрозрачный предмет.

Комната полутемная и тихая, за исключением пиканья мониторов, которые отрывисто выдают

ее жизненно важные показатели. Каждый букет, который я дарил ей в течение этого года, все еще

находится в палате – поникший, потемневший и ни на йоту не привлекательный. Но она хранит их

все. В каждой вазе полно воды и они все расставлены в хронологическом порядке.

И тогда вина наносит мне удар, словно железный молот, в грудную клетку. Я не навещал ее

две недели. Она осмотрительно оставила двухнедельный пробел в линии цветов, две пустые вазы

ждали, когда я принесу им цветы, чтобы они могли послужить своей цели.

Я позволил чувству вины за то, что не смог спасти Айсис, доминировать над долгом по

отношению к Софии. А это непростительно.

Как я могу быть настолько взволнован из-за девушки, вспомнившей поцелуй, когда девочка,

которой я нужен, страдает?

Эгоистичный ублюдок.

Я осторожно присаживаюсь на край кровати. Белые простыни сминаются, как снег под моим

весом и нежно очерчивают контур ее тела. Она гораздо худее, чем я помню. Каждая ее косточка

торчит, как у птицы, она такая хрупкая и тощая. Скулы острые и четко выделяются. Больше нет и

следа розового оттенка, который я привык видеть во время нашего взросления. Все это ушло после

той ночи много лет назад.

36

LOVE IN BOOKS|ЛЮБОВЬ В КНИГАХ

– Я действительно плохой принц, – бормочу я, убирая волосы с ее лба. Она переворачивается

и приглушенно бормочет:

– Талли...

Я сжимаю в кулак простыни, и литой гвоздь беспокойного раскаяния прокалывает мои

внутренности, начиная от моего сердца, затем продвигается к легким, животу, задевая все на своем