Дом Карассисов выделялся среди других. Лепной декор, не тяжёлый, классический, как у соседей, а тонкий, затейливый, оплетал фасад с закруглёнными окнами и лёгкими балконами, будто стебли вьющихся роз. Внутри было не так просторно, как в "Гиацинтовых холмах", но гораздо уютнее. Вместо мрамора — паркет, изящная мебель из древесины тёплых золотистых оттенков, всюду шарнанские ковры.

— У нас вы будете в полной безопасности, дорогая, — жизнерадостно заверила Евгения, сбрасывая манто на руки служанке в крахмальном переднике. — Полиция сюда не сунется, разве что с ордером от прокурора Литезии. Не бойтесь, любой ордер бессилен против рубиновой печати. Впрочем, это средство мы оставим на крайний случай.

Рубиновая печать, один из пяти символов высшей власти Магистериума, — в руках Евгении? Нет, должно быть, она имела в виду свою мать. Но захочет ли великая Октавия Карассис вступиться за безвестную девушку без магнетического дара, примечательную лишь неудобной правдивостью и умением притягивать неприятности?..

Слуги в скромной серой униформе в один приём перенесли мои чемоданы в спальню на втором этаже. Саквояж достался молодому долговязому брюнету. Он поднимался последним, а я шла следом, не спуская глаз с его левой руки, в которой покачивалось, прикрытое ненадёжным кожаным футляром, всё моё состояние.

Хвала тривечным — поставил и вышел, даже не взглянув.

Евгения заставила меня лечь в постель, словно больную, затем прислала горничную с бульоном и гренками. Все слуги и служанки у Карассисов были хороши собой. Эта, блондинка с точёными чертами, накрыла мне столик-поднос, и впервые в жизни я ужинала лёжа.

Ни о чём не хотелось думать. Но Роберт Барро погиб, и в этом была моя вина, пусть и косвенная. Перед внутренним взором проявилось гномье лицо профессора в тот самый миг, когда он задал свой гадкий вопрос. Тогда я смотрела, но не видела, слепая от страха и унижения. Однако взгляд, как линза фотографического аппарата, запечатлел на плёнке памяти мельчайшие детали: блёстки пота на лбу, напряжение мимических мышц, выражение глаз. В них читалась сосредоточенная решимость. И ещё сочувствие. Сочувствие, которого не было в глазах Дитмара.

После еды меня разморило, но я всё же нашла в себе силы подняться и спрятать саквояж под кровать. Потом легла снова и уснула.

Новый день начался завтраком в компании Евгении и Дитмара под аккомпанемент лёгкой светской беседы. Продолжился прогулкой по небольшому огороженному саду, вид которого соответствовал календарю. А завершился обедом, составленным исключительно из даров южных морей, игрой в карты и здоровым ужином из овощей и фруктов, за которым к нам присоединился Аврелий. Я ни минуты не оставалась одна. Казалось, у мажисьеров нет иных забот, кроме как развлекать свою нечаянную гостью.

В свою комнату я вернулась лишь поздним вечером, опьянённая сладким сойо, разговорами, весельем и ненавязчивым флиртом. С детских лет я не проводила среди людей столько времени, как в эти последние дни. И катастрофы не разразилось: моё неумение льстить и притворяться никого не покоробило, меня не заклеймили бесстыдной грубиянкой, не пригрозили иском за оскорбления и пренебрежение общественными нормами. Неужели я зря провела затворницей большую часть жизни, сперва в родительском доме, потом здесь, в Каше-Абри?

Мои вещи из шести чемоданов были разобраны, разглажены, разложены и развешены. Саквояж из-под кровати исчез, но к счастью, отыскался в гардеробном шкафу. Содержимое выглядело нетронутым.

На следующее утро после завтрака Евгения извинилась, сказав, что намерена поработать до обеда. Оказывается, в городском доме тоже имелась лаборатория. Я объявила, что поднимусь к себе, потому что мне надо побыть наедине с собой. Это была чистая правда — моя привычка к одиночеству ковалась годами и не могла исчезнуть за пару дней. Мне требовалось уединение, чтобы перевести дух и осмыслить своё положение.

Но была и другая причина. Страх остаться наедине с Дитмаром. Вчера днём у меня случился приступ. Мы втроём играли в девятку — простая, знакомая с детства забава. Потом пришёл Аврелий и заявил, что это скучно. Предложил преферанс. Я сразу сказала "пас". Моё знакомство с игрой было давнее и шапочное, садиться за стол с опытными преферансистами и пытаться не стоило. "Чушь! — ответил Дитмар. — Довольно знать основные правила и понимать логику. Давайте я вас научу". Придвинулся вплотную, бегло набросал пульку на листе бумаги, заговорил о взятках, очках, прикупе, для примера изобразил раздачу и вложил карты мне в руки.

В этот момент его одеколон ударил в ноздри особенно сильно, а беглое прикосновение пальцев стало спичкой, брошенной в сухую солому. В одну секунду тело налилось жаром и тяжестью, карты исчезли из головы, осталось только желание ощутить объятья Дитмара в темноте спальни… или прямо на сукне карточного стола. И — о ужас! — сквозь одеколон пробился запах телесной влаги, которой моё естество порой отзывалось на смелые ночные фантазии.

Я делала вид, что ничего не происходит. Но было чувство, что моё состояние очевидно каждому в комнате и этот запах ощущают все, и если сейчас спросят: "Верити, отчего вы разрумянились?" — я не смогу удержаться от ответа. Правдивого, как всегда… Проницательный взгляд Евгении кольнул глаза. "Хватит, Дит, — сказала она нарочито беспечным тоном. — Уверена, Верити всё поняла". Каким-то чудом мне и правда удалось не выглядеть полным профаном в игре, тем более, что мысли были заняты совсем другим.

Что будет, если мы с Дитмаром останемся вдвоём? Он скажет "Пойдём", и я пойду. Он скажет "Отдай", и я отдам. Тело, разум, душу…

К счастью, Дитмар не собирался впустую торчать дома ещё целый день. Сказал, что съездит по делам в контору семейной компании. Обещал вернуться к вечеру, просил не скучать. И я осталась одна. Если не считать целого батальона слуг — стройных, подтянутых, в неброской униформе, настолько одинаковых, что становилось не по себе. Словно, это не люди, а оргаматы, созданные в тайной лаборатории, чтобы без устали и сомнений служить своим хозяевам.

Они казались частью интерьера и проявляли себя, лишь когда были нужны. Один подсказал путь в библиотеку. Я полистала несколько книг, выбрала роман Агнессы Пасьон "Чужая" и около часа читала, сидя у окна. Дождя сегодня не было, но день выдался какой-то бесцветный, не радостный. Захотелось прилечь, и я взяла книгу с собой наверх. Переоделась в домашнее платье, устроилась на кушетке-рекамье под пледом, перевернула страницу:

"Когда он вернулся в комнату, она успела защёлкнуть сумочку и поднялась с дивана, неловко улыбаясь.

— Простите, мне пора. Время позднее.

Он прошёл за ней к выходу, взялся за ручку двери и замер, глядя в тёмные, с лунной поволокой глаза так, будто в мире не было никого, кроме них двоих.

— Зачем же вы приходили, если убегаете так скоро. Вы ведь убегаете, верно? Боитесь меня? — двумя пальцами он приподнял её подбородок. — Или себя?

Она попыталась уклониться от поцелуя, но он прижал её к двери. Створки с дребезгом содрогнулись, медная ручка в виде львиной лапы впилась ей в бок.

— Вы пришли ко мне сами, и вы останетесь, — выдохнул он, склоняясь к нежной белой шее…"

Я отложила книгу, подняла глаза: в дверях стоял Дитмар. Он вошёл неслышно — как, когда? — и петли не скрипнули, и каблуки щегольских ботинок не стукнули о паркет. Я села, поспешно оправив под пледом платье. Дитмар улыбнулся и притворил за собой дверь.

— Решил заглянуть, проверить, как вы тут. Не скучали? — мягко, как кошка, он прошёл вперёд, с паркета на ковёр. — О, не вставайте, прошу! Что читаете?

В горле пересохло, я молча показала ему книгу. Хорошо, что успела подняться до того, как он приблизился — почти вплотную. Сидеть перед ним сейчас, а тем более лежать, беспомощной и доступной, было выше моих сил. А он даже не подумал извиниться за то, что вторгся без стука и спроса!