Алексей Брусилов был фигурой исключительно популярной после легендарного прорыва. Гучков был близко знаком еще с его родным братом — контр-адмиралом, начальником Морского Генерального штаба. Адмирал Брусилов весьма критически относился к императору и был приверженцем конституционно-либеральных идей. Именно через него Гучков познакомился с будущим командующим Юго-Западным фронтом[1513], который не отказывался обсудить политическую ситуацию с думскими эмиссарами.
К «младотуркам» были близки и командующие флотами, Балтийского — Непенин и Черноморского — Колчак. Еще известный советский историк революции Старцев приходил к выводу, что «Непенин и Колчак были назначены на свои должности благодаря ряду интриг, причем исходной точкой послужила их репутация — либералов и оппозиционеров»[1514]. Будущий военный министр Временного правительства Александр Верховский, занимавший к началу революции должность начальника штаба Черноморской дивизии, готовившейся к десантированию на турецкое побережье, подтверждал, что «думские люди сумели добиться назначения Колчака… Колчак еще со времени японской войны был в постоянном столкновении с царским правительством и, наоборот, в тесном общении с представителями буржуазии в Государственной думе»[1515]. Сам генерал Верховский в своем дневнике писал: «Только смена политической системы может спасти армию от новых несчастий, а Россию от позорного поражения. Армия потеряла терпение»[1516]. А другого автора дневниковых записей — служившего на Балтийском флоте капитана 1-го ранга Ренгартена — разговор с вице-адмиралом Непениным «невольно наводил на мысль о довольно определенных сношениях между А. Гучковым, генералом Алексеевым, Непениным и другими об организации переворота «путем устранения»[1517].
В литературе в числе заговорщиков называется и имя генерал-лейтенанта Лавра Корнилова, командовавшего XXV армейским корпусом. Сам он свое участие отрицал, но его имя фигурировало в составленном Гучковым списке отмеченных доверием Думы[1518]. Это доверие распространялось настолько широко, что именно Корнилову будет доверено командование столичным гарнизоном сразу после Февральской революции.
Еще одной фигурой, которая считалась заговорщиками ключевой, был генерал-лейтенант Александр Крымов, командующий Уссурийской казачьей бригадой. Не думаю, что император был с ним хорошо знаком — фамилии Крымова не найти ни в переписке с супругой, ни в личных дневниках, — зато его хорошо знали в кружке Гучкова, в Военной ложе, в думских кругах и в Ставке. «Человек большого роста и грузной комплекции; говорят, очень умный, дельный и ловкий, — записал Лемке. — Алексеев относится к нему очень тепло и долго с ним беседовал у себя в кабинете»[1519]. По иронии судьбы, Крымов сыграет большую роль не в заговоре Гучкова и компании против Николая II, а в неудавшемся заговоре Корнилова в августе 1917 года, после которого покончит с собой. Тогда-то Терещенко впервые даст откровенное интервью: «Я не могу не вспомнить последних месяцев пред революцией, когда генерал Крымов оказался тем единственным генералом, который из великой любви к родине не побоялся вступить в ряды той небольшой группы лиц, которая решилась сделать государственный переворот… Генерал Крымов неоднократно приезжал в Петербург и пытался убедить сомневающихся, что больше медлить нельзя»[1520].
Один из таких приездов — в начале января 1917 года — зафиксировал в своих мемуарах Родзянко. Председатель Думы в предреволюционные месяцы явно оказывался в центре всех заговорщических акций, хотя позднее, в мемуарный период, все это решительным образом отрицал. Руководитель Департамента полиции Васильев считал так: «Самую нелепую и достойную жалости роль играл в те судьбоносные дни Родзянко, председатель Думы. Он был загипнотизирован заманчивой перспективой стать президентом республики и вел себя как мальчик, который взялся за работу, не понимая смысла указаний и не имея необходимых сил, чтобы выполнить их»[1521]. Спикер Думы охотно предоставлял свои апартаменты для самых смелых собраний.
«С начала января приехал с фронта генерал Крымов и просил дать ему возможность неофициальным образом осветить членам Думы катастрофическое положение армии и ее настроения. У меня собрались многие из депутатов, членов Г. совета и членов Особого совещания. С волнением слушали доклад боевого генерала… Войне определенно мешают в тылу, и временные успехи сводятся к нулю. Закончил Крымов приблизительно такими словами:
— Настроение в армии такое, что все с радостью будут приветствовать известие о перевороте… Если вы решитесь на эту крайнюю меру, то мы вас поддержим. Очевидно, других средств нет…
Первым прервал молчание Шингарев:
— Генерал прав — переворот необходим… Но кто на него решится? Шидловский с озлоблением сказал:
— Щадить и жалеть его нечего, когда он губит Россию.
Многие из членов Думы соглашались с Шингаревым и Шидловским, поднялись шумные споры. Тут же были приведены слова Брусилова: «Если придется выбирать между царем и Россией — я пойду за Россией».
Самым неумолимым и резким был Терещенко, глубоко меня взволновавший. Я его оборвал и сказал:
— Вы не учитываете, что будет после отречения царя… Я никогда не пойду на переворот, я присягал… Если армия сможет добиться отречения — пусть она это сделает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждением, но не насилием»[1522]. Как видим, против военного переворота Родзянко не возражал.
Увеличившуюся активность Гучкова и военных в предреволюционные недели фиксировали и другие современники и непосредственные участники событий. Некрасов даст показания на сей счет в НКВД СССР: «Незадолго до Февральской революции начались и росли связи с военными кругами. Была нащупана группа оппозиционных царскому правительству генералов и офицеров, сплотившихся вокруг А. И. Гучкова (Крымов, Маниковский и ряд других), — и с нею завязалась организационная связь»[1523]. Хорошо осведомлен о заговоре был и Керенский: «Зимой 1916/17 года Гучков уже не ограничивался размышлениями о восстании, а энергично занимался его подготовкой вместе с М. И. Терещенко, известным миллионером и филантропом, будущим министром иностранных дел Временного правительства. Чувствуя приближение непоправимой катастрофы, он, заручившись согласием генерала Крымова, будущего организатора Корниловского мятежа, разрабатывал план государственного переворота»[1524].
Точной даты, на которую Гучков и его соратники готовили переворот, установить уже невозможно. 30 декабря 1916 года Гучков председательствовал на заседании ЦК партии октябристов. Охранное отделение отметило для себя: «Гучков намекнул в докладе на возможность неожиданного выхода из тупика в ближайшие дни (выделено мною — В. Н.), вне содействия и усилий общественности, причем также дал понять, что в случае такого выхода, по его мнению, возьмут верх прогрессивные начала общественности»[1525]. Спиридовичу была известна дата 8 февраля, Терещенко поведал о ней в Киеве князю Долгорукому, который, в свою очередь, доложил дворцовой полиции и вдовствующей императрице, но те сочли это за очередную сплетню[1526]. Социал-демократ и масон Николай Соколов (известный, в первую очередь, как автор приказа № 1 Петроградского Совета, который похоронит армию) утверждал, что в кабинете Родзянко 9 февраля было проведено совещание с участием Алексеева, Рузского и Крымова. Было решено, что «откладывать дальше нельзя, что в апреле, когда Николай будет ехать из Ставки, его в районе армии Рузского задержат и заставят отречься. Крымову (отводилась) какая-то большая роль». По сведениям Соколова, во главе заговора стояли сам Родзянко и Гучков[1527]. Итак, апрель?
