– Они убили молодого священника? – содрогнулась Нелли. – Но зачем?

– И я не мог найти ответу на сей вопрос, лежа в темноте, когда слабый огонь свечи удалился вместе с собеседниками. Мне мнилось, не только комната, самая душа моя погрузилась во мрак. Чудовищное, вероломное злодейство обсуждали Игнотус и его гость так, словно речь шла о подготовке званого обеда в ложе. Быть может, разум мой помутился? Ужасная сама по себе мысль показалась спасительною. Положительно, лучше самому сойти с ума, чем жить в разуме, видя преступников в тех, кого почитал лучшими из людей! Я нашарил в темноте верхнее свое платье и оделся. В это мгновение воротился Игнотус. «Так ты не спал, брат?» – воскликнул он с досадою. «Я не пил рейнвейну», – отвечал я. «Коли ты говоришь о рейнвейне, стало быть, слышал все». – «Да, это так». – «Пусть, – Игнотус стал вдруг спокоен. – А помнишь ли ты клятву каменщика, страшную клятву?» Увы мне, я ее помнил. Я помнил, как сам же призывал братьев ослепить меня, вырезать мне язык, замуровать меня заживо в каменной стене, если выдам чужим тайны каменщиков! «Я не требую, но умоляю, – в действительном отчаяньи воззвал я. – Зачем было совершать злодеяние над неповинным священником?» – «Хорошо, я прочищу тебе мозги, больно уж много в них мусору, – словно бы сжалился Игнотус. – Нам надобно было поставить на его место не священника». – «Но зачем?!» Казалось, доски пола ходили подо мною ходуном. «Затем, чтоб он служил Литургию». – «Но какая тайная цель в том, чтобы наш человек служил Литургию под видом священника?» – «Более никакой». – «Я не вижу смысла и потому не могу поверить. Вы не хотите сказать мне, что он должен содержать при церкви тайное убежище, ибо там его трудней всего заподозрить, либо…» – «Никаких этих целей у него действительно нет». – «Но зачем тогда притворяться священником?» – «Чтобы служить Литургию. – Голос Игнотуса сделался резок, словно вороний крик. – Цель сия очень важна. Дело в том, что при ненастоящем священнике ненастоящей будет и Литургия. Хлеб останется хлебом и вино – вином». – «Но вить превращенье хлеба в плоть – не боле чем нецивилизованный предрассудок! Разве вы веруете в него?!» – «Веруем и трепещем, – отвечал Игнотус шепотом, от коего зашевелились волосы на моей голове. – Со времен храмовников тщимся мы оборвать цепочку живых рук. Первыми были руки Петра, и он возложил их на первую голову. Так и идет с тех пор: руки – голова, голова – руки. Так передается дар делать хлеб и вино Плотью и Кровью. Но довольно перерубить лишь одно звено сей цепи – и она оборвется навсегда. Так сделали наши братья в странах, что зовутся теперь лютеранскими. Что христианство без этой магии – пустая говорильня! Почему бы не оставить дурачкам такой игрушки на потеху?» – «Но из чего молодых людей учат, что Бог лишь аллегория сил Натуры, что земная жизнь – конечна?» – вскричал я. «Сие лишь другие игрушки для других дурачков, – усмехнулся Игнотус. – Мы, посвященные в высокие степени каменщики, в Бога веруем. Веруем и трепещем». Я стоял потрясен, убит, уничтожен. Таким разумным представился мне взгляд материалистический, что от веры в Божество я отказался с такою же легкостью, как от веры в русалок и леших из нянькиных сказок. И вот оказалось, те, кто обучил меня видеть таким образом мирозданье, сами в действительности мыслят вовсе иначе. Но другой вопрос уже зарождался в моей голове, наполняя ужасом все мое нутро. «Но коли Бог есть – для чего идти против Его уставлений?!» – «Ты еще глуп, коли сам не понял ответа, – холодно сказал Игнотус. – Так и не с чего торопить события. Главное, не забывай о клятве».

– Так Вы не поняли сразу, что они служили Дьяволу? – спросила Нелли, опустив глаза на безобразно разлохмаченное гусиное перо. Вроде бы, когда она брала его в руки только что, было оно гладко.

– Сдается мне, что понял уже, хоть и не смел в том признаться, – Зайниц вздохнул. – Утром я улучил возможность без надзору рассказать все Алексею. Скорей, чем слова, убедили его лихорадочный вид мой и отчаянье в лице. «Прочь от преступников! – воскликнул он. – Бежим, покуда сами не запятнаны в кромешных делах!» – «Но куда нам бежать? – вопросил я. – Масонские ложи есть в любом городе, мщение постигнет нас неизбежно». – «Должно бросить все, наше имущество теперь – капкан, – Алексея всегда отличала решимость. – Мы молоды и смелы, мы можем начать жизнь с чистого листа. Подадимся на новые земли, мы придумаем что-нибудь до того, как Братство придет туда! В крайнем случае мы выиграем несколько лет жизни, прежде чем все одно погибнем». Я был с ним согласен. Мы бросили Игнотуса по обратной дороге в Москву. Ребяческое веселье нас охватило, и приличие не позволяет мне сейчас поведать, чем был тот занят, когда мы бежали. Одно дело почли мы своим долгом совершить по пути: мы выслали ближайшей почтою письмо, оповещающие власти о том, что священник Козьмодемьянский подменен своим убийцею. Мы знали, что сгущаем тучу над собственными головами, но поступить иначе не могли. По великой удаче, а верней сказать, Божьим произволом мы повстречались под Пермью с человеком, что оказался из Воинства. Он почувствовал, что за нами идет беда, и сумел повести так, что мы ему доверились. Таким образом нам пощасливилось прожить немало деятельных и щасливых лет, прежде чем мщение настигло Рыльского.

– А теперь лазутчик пойман близ Белой Крепости, – проговорила Нелли задумчиво.

– Да, сдается, что дни безмятежные в Крепости опять пресеклись, – ответил Зайниц, вновь обращаясь взглядом к белому листу бумаги.

– Куда это все спешат? – глянув в окно, спросила Нелли Катю на следующее утро. Для того чтобы разглядеть однонаправленное оживленье на улице, пришлось упереться носом в холодное стекло. Окна в Белой Крепости были совсем как в каменных рассказах о старине – наборные. Разве только прозрачней, не из камня-слюды, а все же из стеклышек. Не было в Крепости и зеркал в рост. Оно и понятно, как все это сюда доставлять?

– В книжную избу, – буркнула Катя сердито.

– В вифлиофику? – удивилась Нелли. – А что там всем враз понадобилось?

– Совет держать станут, пленнику допрос делать.

– Ух ты, а мы чего ж сидим?! – Нелли метнулась от окна. – Я тож слушать хочу!

– Ишь, разбежалась. Недорослей никто не звал, тебя в том числе. Уж я спрашивала.

От этакой безумной несправедливости у Нелли сперло дыханье.

– Где отец Модест? – еле выговорила она.

– Не поможет. Он и сказал мне, чтоб ты-де губу не раскатывала. Порядки тут строгие.

– Мы ж его и поймали!

– Поймала-то, положим, княжна Арина, так она там. Она ж взрослая уже по правде.

– Ну так она нам и расскажет. – Нелли чуть успокоилась, однако обида не ушла. – Парашку ты не видала?

– В тайге опять, ей теперь вовсе ни до чего дела нету.

– Так там же не растет ничего.

– Говорит, начинает, – Катя передернула плечом.

– Пойдем хоть, глянем, что да как, – Нелли вздохнула.

Единственной любопытною переменой оказалось то, что взрослые мужчины сняты были с караула, вместо них дозор несли сверстники девочек.

– Видала? – продолжала негодовать Катя. – Сторожить так можно, а на совет нельзя.

Ноги сами привели девочек на крошечную площадь меж вифлиофикою и храмом.

– А я вчера ойротам помогала табун гнать, – Катя мечтательно улыбнулась. – Ох, хорошо! Лошадей много, мчатся тесно, словно река здешняя. Гривы по ветру плещут, ровно волны. Кажется, все на своем пути снесет, закружит, умчит! А копыта стучат, словно камни. Только одно – водную реку своей воле не подчинишь, а табун направишь куда захочешь, коли ловок да смел! Эх, мне б еще Роха сюда!

– Можно подумать, я по Нарду не соскучилась, – ответила было Нелли, да сама себя оборвала: стукнула тяжелая низкая дверь вифлиофики. По очереди вышли трое: два стражника и Сирин между ними. Руки пленного были стянуты за спиною веревкой.

Вид нещасного казался жалок. Серая бледность покрывала его чело и ланиты, красивый маленький рот кривился, словно у дитяти, готового заплакать. Шел он, словно не видя перед собою дороги, и дважды оступался.