Дороги в покои княгини Параша не запомнила, так подгибались колени и темнело в глазах. Похоже, что было недалеко. Параша не успела оглядеться, как оказалась в просторной комнате с затененными белой кисеей окнами.

– Погоди здесь. – Выпустив наконец Парашу из цепких маленьких рук, послушница Мелания выскользнула из покоев.

В комнате никого не было, но из-за темных портьер, закрывающих вход в смежную с нею другую, доносились два голоса: один глубокий, звучный, но вместе с тем гибкий, привыкший лишь повелевать, другой – рассыпчатый и мелкий, словно слова стучали сухим горохом в деревянную миску. Сквозь шум в ушах Параша кое-как расслышала, что голоса обсуждают, где лучше сено – за поймой или перед ближней рощей.

Девочка осмелилась оглядеться. Покои матери Евдоксии были красивы, но строги. В дальнем углу высилась страшная кровать с резными черными столбиками, державшими бархатный темно-коричневый полог. Икон было, понятное дело, много, но они показались Параше какими-то необычными, похожими скорей на господские портреты, что висели в Сабуровском дому, в зале и в кабинете. Неужто художник с драным локтем писал их, пристроившись со своим ящиком прямо напротив Иисуса или Девы Марии, а Дева Мария по три часа кряду сидела в неподвижной позе и скучала, как Нелли минувшей весной?

– Ты бумагу-то сейчас и перебели. – Что-то стукнуло и зашуршало. Высокая и дородная, вся в черном, княгиня выплыла навстречу Параше. Лицо ее было красиво даже и в преклонные лета: белое и румяное без белил и румян, с живыми черными глазами, маленьким округлым подбородком и тонким, с трепетными ноздрями носом. – Так вот она, дочь моей крестницы. Нет, дитя, не целуй мне руки, я хочу без церемоний обнять тебя. Дай посмотреть, похожа ли?

Под пытливым взглядом этих черных веселых глаз Параше больше всего хотелось зажмуриться.

– Что Лиза? Держится ли она? – спрашивала между тем княгиня, вертя Парашу за плечи.

– Богу молится, – прошептала Параша, надеясь, что удачный ответ умаслит игуменью.

– Не лги мне, дитя, – княгиня нахмурилась. – У Лизы Бог в сердце, но не в голове. Не думаю, чтоб горе ее изменило. Боюсь, и ты воспитана не как надобно. Но о том мы поговорим еще с тобой, а теперь ответь. Как могло получиться, что тебя пустили в дорогу с одним кучером, без единой женской прислуги? Или это мода теперь самое себя обслуживать в дороге? Родители твои, я чаю, не отстали от негодника Жан-Жака?

Ответ был заготовлен заранее, поэтому Параша приободрилась.

– Со мною были две дворовые девчонки, матушка. Только заболели обе вчера, как ночевали в селе.

– Заболели? – прохладная белая рука игуменьи легла Параше на лоб. – Чем?

– Животом. Хозяйка грибов в сметане пожарила, поели да и занемогли. Очень уж маялись, а я побоялась оставаться, что беспокойство выйдет – долго-де еду. На обратной дороге человек их заберет да домой отвезет.

– Дети и есть дети, нет бы взрослую женщину приставить. – Княгиня вздохнула укоризненно, но тут же встревожилась вновь. – А ты тех грибов совсем не ела, Елена?

– А я… Я, матушка, грибов не люблю, вовсе не ем, никаких.

Княгиня засмеялась приятным негромким смехом и неожиданно крепко прижала Парашу к груди.

– Теперь вижу, ты и впрямь похожа на мою Лизаньку, а я уж понять не могла, чего сердце молчит. Елена, дорогое дитя!

В отличие от Параши Катя, также в жизни не покидавшая Сабурова, не была слишком изумлена городом Дроздовом, представшим перед путешественниками на исходе следующего дня. (Был он между тем вдвое больше города Беловехи, через который проехала Параша.) С недоумением призналась она Нелли, что переживает странное чувство, будто все то новое, что открывается ее глазам, как бы не слишком ново.

– Порой мне чудится, будто много таких мест я перевидала с младенческих лет. Словно менялись они перед глазами куда раньше, чем я научилась понимать, что такое перемена. Я даже вижу себя, маленькую, подвешенную в большом платке за спиной у цыганки.

– Маленькая была ты в Сабурове, и мать твоя уж наверное не цыганка, – ответила Нелли, спешиваясь у коновязи. – Кстати о цыганах. Едва ли кто-то еще нас накормит, придется обедать нынче в этом трактире. Не скажу, чтоб мне это было по душе.

– А куда денешься? – спрыгнув следом, Катя любовно похлопала Роха по шее, а затем уже захлопотала с поводьями. – Все ж таки городище кругом. Вот в лесных харчевнях, сказывают, и впрямь страшно ночевать.

Распахнутые двери низкой постройки зияли, как черный беззубый рот. Нелли глубоко вдохнула и смело шагнула в темноту.

Сквозь маленькие оконца, не стекленные, а затянутые какой-то промасленной дрянью, едва ли можно было разглядеть что-то, кроме нескольких грубых столов и скамей, поэтому поглубже, в углу, горела сальная свеча. Угол был отделен от зала дощатой перегородкою, высотой по пояс человеку, что возился за нею спиной к входу, переставляя на полках посуду. Другая свеча стояла на столе между единственными в этот дневной час посетителями – двумя молодыми дворянами.

Небрежной походкой ступая по утоптанному земляному полу, Нелли приблизилась к ближнему от дверей столу и уселась на скамью. Надо думать, положено ждать, покуда прислуга подойдет и спросит, чего угодно откушать.

Катя, замешкавшаяся у лошадей, вошла за Нелли.

Сроду не доводилось Нелли сиживать за таким грязным столом. Казалось, бурую столешницу никогда не скоблили ножом, как делают это в деревенских домах.

– Лучше каждый раз ночевать в стогу или в лесу, чем в таких местах, – негромко сказала она Кате, с осанкою заправского лакея вставшей за ее спиной.

– В погожую ночь да летом – лучше. Ну как август студеный будет? – так же тихо отозвалась та.

– Здесь наверное клопы и блохи.

– Что подать молодому барину? – осведомился ражий детина с низким лбом, выбравшийся, наконец, из огородки. – Курники, крупеники, подовые нынче удались.

– Принеси курников, да человеку моему погодя еще щей, мне не надо. А главное – чаю.

– Чаю не подаем-с, – детина туповато глянул исподлобья. – Разве узвару или квасу.

– Ну ладно, принеси тогда квасу, светлого. – Нелли нахмурилась.

– Чай подают в заведении на площади, сударь, – оборотился к Нелли один из посетителей. – Там почище и заведена настоящая немецкая урна, которую наши острословы еще называют самоваром. Мне вспомнилося сейчас невольно, как сам я пострадал от местной дикости. Благоволите ли послушать?

Был молодой человек лет восемнадцати и глядел чрезвычайно непринужденно: без камзола, что валялся на лавке, в белой распахнутой сорочке и шитом розанами шелковом жилете, без парика, который успешно заменяли мягкие каштановые волоса, недлинные, но кучерявые, как руно. Румяное, курносое и добродушное лицо его располагало, хотя Нелли пришлось напомнить себе, что она – не дама нынче, следовательно, у молодого человека нету оснований спешно тянуться за верхним платьем.

– Охотно послушаю, сударь, – с улыбкой ответила она.

– Здешний дворянин Алексей Ивелин, – представился тот, подходя к Нелли.

– Роман Сабуров, еду из родительского имения.

– Дело было минувшей зимою. – Ивелин уселся напротив Нелли. – Как единственный наследник престарелой тетушки, что обитает в деревне безвылазно, решился я навестить родственницу. Само собою, клади набрал два возка, в деревне не добудешь ни чтения, ни помады с духами, ни мушек.

– Но о чем-то, однако ж, позабыли? – осведомилась Нелли.

– Ни об едином пустяке! Предусмотрел все, вот Филиппушка не даст соврать! – Ивелин кивнул на своего товарища, что сидел еще за прежним столом, на котором, кроме штофа и посуды, Нелли заметила стаканчик и разбросанные кубики костей. Тот белозубо улыбнулся из темноты: на вид он был годами пятью старше Ивелина. – В том числе запасся и чаем, отменным и дорогим, не сидеть же на сбитнях. Тетушка, зная мои свычаи, велела приказывать повару Сидорке готовить, что мне надобно. «Сидорка лучший кухарь в округе, ты, – говорит, – только скажи ему, голубчик, уж он расстарается лучше не надо». Достаю осьмушку чаю, свари, мол, и подай, как ворочусь из лесу, лес вокруг знатный. Намерзся, ну, думаю, хорошо сейчас напьюсь горяченького! Тем боле, сливки у тетушки на диво. Не успел салфетку взять, несет Сидорка на подносе серебряную миску с каким-то супом. Из-под крышки пар валит и дух луковый. Что за дела, любезной, я чай велел подать! Рассердился, понятно. Чай готов, барин, извольте кушать. Да миску-то и ставит передо мной. А уж как крышку снял, то-то я обомлел, не знаю, смеяться ли, плакать ли. Вообразите, сударь, миска до краев полна чаю, а в нем – петрушка настругана, морковь, лук репчатой. Увидал Сидорка мою физиогномию, повалился в ноги, да как запричитает: прости, батюшка, чуяло сердце-вещун, что перцу надо было больше класть! Мы вить не городские, сроду чаю проклятого не варили!