У коновязи на входе спешивался новый проезжий. Зимняя одежда одинакова у всех, но каурый конек показался Нелли знакомым. Она задержалась заглянуть в лицо, благо собственное скрывала полумаска. Так и есть, тот самый молодой человек, что так не понравился чем-то отцу Модесту, да и Филиппу. А с чего? Веселый, да и выручил их тогда.

Сирин почти вбежал на крыльцо.

До знакомца отца Модеста, звали коего, как выяснилось, Рыльским, двинулись пешком.

– Он уроженец Москвы, – рассказывал на ходу отец Модест, – однако ж боле десятка лет проживал в Барнауле, а теперь перебрался в сей новорожденный град. Рыльский хороший знаток механики, а здесь теперь на счету каждая светлая голова. Есть у него, впрочем, и одно безобидное пристрастие. Хочет летописать начало жизни Омска от палаток рогожных до полного процветания, кое надеется увидать в старости. Всяк знакомый с оказией шлет ему чернил да бумаги, да все мало. Также рисует графитом и водяными красками виды строительства и портреты.

– Вот достойный человек! – воскликнул Роскоф. – Грядущие поколения жителей сего города воздвигнут ему монумент. Как увлекательно, должно быть, видеть метаморфозу сих унылых пустошей в оживленные стогны!

– Да, Сибирь перестает уж быть непролазным лесом, – лицо отца Модеста отчего-то слегка омрачилось. – Но мы уж близки к цели прогулки, вон тот дом высоко на берегу, крашенный олифою, и есть обиталище Рыльского. Однако что за народ вокруг?

Отец Модест прибавил шагу, да так споро, что Нелли сделалось трудно дышать, когда она попыталась за ним поспеть. Все-таки жесток здешний воздух, мороз так и режет легкие.

Поближе сделалось видно, что непонятное скопление людей образовалось как раз вокруг самого дома. Некоторые, и женщины и мужчины, оживленно толковали о чем-то, сбившись кучками, а кто и стоял наособицу, заглядывая для чего-то на огороженный чахлым заборчиком пустоватый двор. Во дворе же находились одни только мужчины, и те лясы не точили, а, напротив, глядели деловито. Одни сновали то в дом, то из дому (дверь оставалась отворенной, словно никто не боялся выпустить из дому тепло!), также для чего-то в сарайчик и конюшню, другие просто стояли у ворот, но с видом занятости.

– Что за оказия?! – в тревоге воскликнул отец Модест. – Да там же полицейские солдаты!

Теперь уже бежали все трое, даже Нелли, забывшая про мороз. Но, поравнявшись с домом, они увидели, что дверь растворилась вовсе. Двое мужчин показались на крыльце, придерживая что-то длинное за рукояти. Осторожно спускаясь по высоким ступеням, они прошли вперед, и несомый предмет сделался виден вместе с еще двумя носильщиками. Это оказались обыкновенные носилки для больных, крупно плетенные из ивовых прутьев, похожие предназначенным защищать лицо коробом на большую колыбель.

Да короб-то сзади, сообразила вдруг Нелли. Лежащий покидает дом ногами вперед. Значит…

– Почталион и обнаружил! – говорил низенький мужичок справа. – Принес, вишь, ящик для малевания да писем из Барнаула. А он лежит, сердешный, на полу среди картинок рассыпанных, вроде как дрался с кем.

– Чем его… слышь, Матюшка? – страшным шепотом спросила толстая баба.

– Солдатики сказывают, тоненьким ножиком в самое горло… По жизненной жиле, стало быть. Пол кровью залит весь. Уж как кричал-то почталион с перепугу, уж кричал…

Носилки прошли в ворота. Отец Модест, приблизившись, что-то сказал солдатам и заглянул внутрь. Помедлив мгновение, он печально осенил лежавшего внутри крестным знамением.

– Нещасный Алексей! – сказал он, воротившись. – Это, несомненно, он.

– Неужто грабители в таком оживленном месте? – упавшим голосом спросил Роскоф.

– Грабители? Не думаю, – отец Модест казался уже совершенно спокоен.

– Во всяком случае, никто уж теперь не отобразит становления сего города в подробном описании и картинах.

– Увы, теперь никто. Я задержусь немного, друзья. Быть может, мне удастся переговорить с офицером, – отец Модест смахнул рукою белые блестки с треуголки. А Нелли, оказывается, и не заметила, что пошел снег.

– Филипп, а вить здесь, в гостинице, тот юноша с дороги, Сирин, – вспомнила Нелли, когда уж они подходили к гостинице.

– Ты его видела? Когда же?

– Да как мы вышли, он только-только прискакал.

– Вот оно как… Знаешь, ты ступай покуда…

– Ступай покуда в нумер, а я кой о чем без тебя поспрашиваю, – противным голоском подхватила Нелли. – Не делайте из меня дитя, господин де Роскоф. Будто я не вижу, что у Вас с Его Преподобием какие-то секреты через мою голову. И оба вы к нему сразу с недоверьем отнеслись, только вот я не знаю почему.

– Ну ладно, – махнул рукою опечаленный Роскоф. – Давай спрашивать вместе, маленькая ты надоеда.

Гостиничный служащий с лихими усами, оказывается, был грамотен и вел по надлежащим правилам книгу проезжающих. На посул мзды он, впрочем, обиделся и заглянуть в нее так и не дал. Однако ж черноглазая горничная девушка оказалась сговорчивее, быть может не ради гривенника, а из удовольствия поболтать с молодым, привлекательным постояльцем.

– Кудреватый такой, на кауром мерине? – охотно вспомнила она. – Так уж нету его, опоздали, барин.

– Он же два часа назад как прибыл! – воскликнула Нелли.

– Так он и не останавливался вовсе, сударик. Спешил шибко, искал, с кем бы лошадкою сменяться. Пускай, говорит, будет и хуже, мне лишь бы свежая. Один старичок из здешних и согласился, дал свою кобылу. Тот горячего похлебал только да ускакал, ровно Нечистый за ним гонится.

Филипп и Нелли переглянулись.

– Наш мертвоголовый друг уж успел побывать тут, и в великой спешке, – сообщил Роскоф, едва появился отец Модест. – Гостиница покойная, и, быть может, могли бы мы…

– Нет, Филипп, ни во что не имеем мы права путаться, покуда на руках у нас эти дети, – устало отвечал отец Модест, к великому возмущению Нелли и Кати. – Жаль, однако, что не обронил он своей безделки на месте преступления, ежели, конечно, это он. Однако в дому Рыльского ничего любопытного, я смотрел сам. А для нас самое разумное – следовать далее и не мешкать.

– А как быть с ученым мужем? Воистину всякое доброе дело наказуемо. Он вить нас задержит.

Однако ж беспечный Михайлов забежал вскоре лишь затем, чтобы распрощаться. В Омске повстречал он коллег, составляющих подробную карту местности вокруг Барнаула, и желал с ними общения. Параше пришлось расстаться с ботаническими безделками, не без сожаления.

– Быть может, мы еще повстречаемся весною, милое дитя! Уж тогда я научу тебя делать из трав настоящий гербарий!

Дорога в Барнаул показалась невесела. Сделалось еще морознее, хотя и представлялось, что такое вообще невозможно. Едучи верхами, тщились не разговаривать без сугубой необходимости, чтобы не застудить легких. Казалось, почти не страдал от стужи отец Модест, Роскоф же, напротив, глядел несколько ею изнуренным, но держался молодцом. Даже Катя чаще обыкновенного залезала греться в кибитку. У Нелли же дважды подгорали до едкого дыма подметки теплых сапог, когда она задремывала, пристроив ноги на жаровне, источавшей живительный жар тлеющих углей.

Но и на стоянках отец Модест сделался неразговорчив, верно, мысли его все стремились к случившейся в Омске трагедии. Не заводили рассказов и девочки – долгий путь утомил их если не телесно, то душевно. Очень хотелось хоть куда-нибудь да приехать.

За этим настроением Нелли почти не разглядела своего сверстника Барнаула, что казался уж совершенно городом, с каменными зданьями на главных улицах. В Барнауле, впрочем, не задержались, только сделали кое-какие припасы, ибо, по словам отца Модеста, сие было последним местом для цивилизованных приобретений.

– Нам осталось уж вовсе немного пути, едва ль больше недели. Одна печаль, около суток идти придется нетореными путями.

– По эдаким-то снегам?! Зачем? – Нелли сделалось не по себе.

– Очень опасаюсь, что дня через три мы доберемся до края всяких дорог, маленькая Нелли.