«Арап? Пустое, Фенюшка, это всего лишь слуга, такой же, как я. Хомутабал уж прибыл? Ты видала его хозяина?»

«Его хозяин – господин Вельдемаар, тетя, самый обыкновенный человек, я даже не запомнила его лица!»

«Да, он умеет отвести глаза… – тетушка поднялась и в задумчивости прошлась по комнате. Теперь это была прежняя горделивая дама, даже убогое одеяние не портило ее. – Сам Бог привел тебя сегодня, Феня. Быть может, ты сумеешь помочь мне. Во всяком случае, одной мне не управиться. Когда при свете дня я делаюсь сама собой, покуда делаюсь, ибо борение дня и ночи не может длиться вечно, знала бы ты, какие горестные желания терзают меня! Жить дальше – рано или поздно покориться Хомутабалу, сделаться орудием в его руках. Оборвать жизнь – все одно сплясать под его дудку. Только христианская вера, в которой я воспитана, и поддерживает меня. Убиться самой – порвать с моей верой, для которой нету худшего греха. Всякий грех прощается, кроме этого, ты знаешь».

«Тетя! Киньте эти страшные мысли! Неужто нету иного выхода, такое противно разуму!»

«Завтра ты узнаешь, каков другой выход, Феня. Давненько я хотела подарить тебе одну вещь… Я берегу ее с младенчества, как память о незнаемой отчизне».

Тетушка вынула из самого дальнего ящика секретера что-то, обернутое в желтый шелк, помедлила мгновение и осторожно, словно живого младенца, распеленала сверток.

«Вот возьми, но лучше не носи».

В жизни не видала я более странного украшения! Это было нечто наподобие колье: овальной формы черный камень, удерживаемый двумя змеями, отлитыми из настоящего оришалка, что я, впрочем, узнала много потом. Металл от времени совсем потемнел.

«К чему мне дары, тетушка? Как могу я помочь, единственно это для меня важно!»

«Завтра, Феня, узнаешь завтра. Сейчас я что-то устала, да и сердце мое болит. Налей мне настойки боярышника, она на верхней полке шкапчика, в китайском флаконе».

Я вынула флакончик с прорисованными изнутри забавными человечками в ярких одеждах и накапала в рюмку, сколько тетушка велела.

«У меня руки дрожат, поднеси мне рюмку к губам!»

Едва я напоила тетушку лекарством, она заторопилась прощаться со мной.

«Ступай с Богом, дитя. Больше не бегай по ночам от мужа, а коли Никитушка теперь спохватится, так скажи, я-де занемогла и посылала за тобою. Скажи, пусть тебя отвезет Силантий. Ну, чего же ты медлишь, я утомилась! Ступай…»

В дверях я оборотилась.

«Послушай, Феня, – со страстной убежденностью проговорила вдруг тетушка, и глаза ее заблистали. – Если тебе… когда-нибудь… станет тяжело на душе, не крушись, а вспомни одно: ЖИВАЯ ДУША СИЛЬНЕЕ ДРЕВНЕЙ ВЛАСТИ!»

– Нужды нет объяснять, что узнала я на следующий день, – княгиня печально усмехнулась.

– Во флаконе был яд? – мягко спросил отец Модест.

– Думаю, тетушка умерла прежде, чем я доехала до дому в ее экипаже. Медики списали все на удар. Насильственной смерти никто даже не заподозрил. На мне, отче, грех тайного человекоубийства.

– Невольного убийства, убийства безнамеренного.

– Долги надобно возвращать. Невольным был мой проступок перед тетушкой, невольным пришло и воздаяние. Жить и противиться ужасной власти она не могла, но выбрала умереть христианкою.

– Рискованной способ избежать самоубиения, весьма рискованной с точки зрения канонов, – отец Модест слегка нахмурился. – Впрочем, лазейка все же есть. Вынести себе смертный приговор, как существу, опасному для христианского мира… Назначить палача… А выпить яд из чужих рук – что же, и осужденный подымается на эшафот своими ногами. Рискованно, но… Во всяком случае, я решился бы за нее молиться, даже ведая всю правду.

– Пусть убийцею я и оказалась невольно, – продолжила княгиня, – однако грех, пусть многажды меньший, нежели самоубиение, лег на мою душу. Десять долгих лет провела я в свете, прежде чем смогла, не повредив моим малолетним детям, принять постриг. Я ни о чем не крушусь и думаю, что тетушка была права, прибегнув к моей помощи таким ужасным образом, однако лишь здесь я обрела покой. Только сдается мне, отец мой, зряшно я пред тобою распинаюсь. Ты вить, поди, мою жизнь знаешь, коли пожаловал сам ведаешь от кого.

– Быть может, святая мать, мне и ведомо что-то, – улыбнулся отец Модест. – Но что бумажные сведенья в сравненьи с живой повестью человеческой души?

– Так все же, отец, за каким делом ты прибыл? – веско спросила княгиня.

– За самым пустяшным, право слово, за самым пустяшным. Крестница Ваша Елизавета Федоровна, да и супруг ее милейшие люди, но…

– Не стоит договаривать. Они из тех, кого мы зовем обыкновенно взрослыми детьми… Жизнь представляется для них такою, какой предстает взору. Они щасливо не ведают прикосновения простегивающих бытие незримых нитей. И лучше жить так, чем впасть в ересь окаянных каменщиков. Так что мне надобно уладить с моей роднею?

– Нелли должна съездить со мною на довольно дальнее богомолье. Лучше бы вообще без их ведома, но во всяком случае необходим надлежащий предлог.

Недоуменный взгляд игуменьи остановился на Параше.

– Какой же прок Воинству от девчонки-недоростка? Впрочем, как знать… – княгиня задумалась. – Коли дитя может принести беду, то может и отвести ее.

– Вы правы, святая мать.

Игуменья продолжала глядеть на Парашу, словно видела девочку впервые. Это было не слишком приятно.

– Неужто она из наших?

– В ином случае стали б Вы при ней рассказывать?

Княгиня добродушно рассмеялась.

– И то верно, мне с первого взгляду подумалось, что сие дитя вовсе не то, чем хочет казаться. Да, отец мой, задал ты мне задачу.

– Уж одолжите справиться, святая мать. Есть надобность.

– Да надолго ли? – княгиня задумалась.

– Один Бог ведает. Может статься – до Рождества, может, и доле.

Минула неделя, ничем не отличная от прочих, разве только присутствием отца Модеста. Впрочем, его вовсе не было видно – большую часть дней священник проводил в монастырской вифлиофике.

– Слышь, барышня, вот уж новость так новость! – вбежала в Парашину келью Надёжа на осьмой день, через час после обеденной трапезы.

– А что случилось-то, Надёженька?

– Мать-игуменья-то собралась в скит, что на Синь-озере! Ох, там, сказывают, лепые места. В скиту всего семь черниц живет, по числу дней на неделе. Воскресная черница – игуменья.

– Как это – воскресная? – не поняла Параша.

– Ну, это не устав, так, обычай, – Надёжа опустила рыжие ресницы. – Вроде как воскресенье главное над всеми днями, так и седьмая игуменья над шестью черницами. А устав, устав там строгий. Только что своим трудом живут, все доброхотное даяние бедным раздают. Да и много ли его, даяния-то? Место глухое, от больших дорог далеко. Сосны высоченные, корабельные, между белого камня растут, что вокруг озера огромными глыбами. А вода в озере голубая, чистая, с небом сливается на окоёме. Ну да что я тебе рассказываю, – Надёжа вздохнула. – Сама увидишь.

– Я увижу? – Параша изрядно изумилась.

– Так мать-игуменья тебя с собой берет, уж и батюшке с матушкой твоим отписала. Согласились, еще бы не согласиться, края-то какие там… – Надёжа вздохнула еще горше.

– Не горюй, может, и тебе там побывать суждено, может, даже и жить.

– Одному Богу ведомо, может, в Святую Землю попаду, а может, ни разочка из этих стен не выйду. А с тобой прощаться завтра будем, до Рождества прогостите в скиту, а там небось домой сразу отправишься.

Параше сделалось уже ясным, что княгиня решилась, сама того не ведая, повторить старый фокус Нелли. Также ясным было и то, что красотами Синь-озера, о коих так опечалилась Надёжа, Параше едва ли суждено в скором времени полюбоваться.

А девочка-сирота вправду опечалилась – тем ли, что не едет вместе с княгинею, разлукою ли с Парашей.

Параша огляделась по сторонам: нехорошо, конечно, раздариваться Неллиными вещами, но Нелли бы ее одобрила. Вот то, что нужно. Параша вынула из бюварчика грифель длиною в ладонь, преловко загнанный в позолоченное грушевое дерево.