Докашливая, Индриков замотал головою, верно, чтоб размять онемевшие мышцы, но рука стоявшего рядом Роскофа упреждающе сжала его плечо. Вот хорошо, что один оловянный подсвечник стоял на колченогом столике в изголовьи дивана: из темного угла было все видно, словно в ящике панорамы.

– Служу я, милостивый государь, свитским секунд-ротмистром, и беззаконие надо мною не останется безнаказанным, – прокашлял Индриков.

Катя возмущенно зашипела сквозь зубы, навалясь обеими локтями на столешницу и изо всех сил вытягивая вперед шею, чтоб ничего не упустить. Нелли дернула ее за рукав, слишком уж шипенье вышло громким.

– Ушей Вам тут не завязывали, господин свитский, – отец Модест улыбнулся. – Надобно ж быть так глупу, чтоб ломать комедию, зная, что уж все ведомо даже детям. Уж все карты открыты, и сие последний кон. К тому ж и нету у меня времени церемониться с подбеском. Слыхал ты, как я определил тебя боле не дворянином, и утверждаю, что страх свил гнездо в твоей жалкой душе. Можешь лгать мне, да себя не обманешь. Умирать тебе страшно. Думаешь, потому, что важны твои секреты, тебя тут не убьют? Разуверься. Допрежь приезда нашего за домом на Собачьей Площадке установлена слежка. Кое-что слежкою не узнаешь, но время сейчас дороже. Не станешь отвечать – удавка на шею и упокоишься под капустными грядками.

– Да он и не знает ничего, – раздумчиво проговорил Роскоф. – Пойти, впрямь, выкопать яму-то на огороде, покуда ночь?

Нелли куснула собственную ладонь, чтоб не захихикать. Одно плохо: не слишком ли грубо они дурят Индрикова, не круглый же он дурак. Пойду яму копать, пока, мол, темно. Неужто поверит? При прыгающем огне сальной свечи трудно было разобрать, испугался ли Индриков, впрочем, лицо его вдруг осыпало черными точками – будто баранку маком. Так вить делаются заметны веснушки, когда бледнеют рыжие.

А раз испугался, значит, по себе меряет. Живо бы побежал копать яму под капустою, кабы все сложилось наоборот.

– В дому утукки и асакки либо еще что-нибудь? – спросил отец Модест, словно никакого препирательства и не шло.

– К-карла, – зубы Индрикова лязгнули.

– Потешный карла? – переспросил отец Модест. – Давно ль завелся и что в нем особого?

– С месяц, – зубы Индрикова все выбивали дробь, но отчего-то Нелли показалось наверное, что боится он не немедленной смерти, а теперь уж того, о чем рассказывает. – Уродов-то он много жалует, да только сей не как прочие. С длинным туловом, да на коротких ногах, без горба. Голова кувшином. При гостях пляшет, кривляется, как все карлы. А без гостей так часами стоит болваном, в одну сторону глядит. А чем питается, неведомо. Только одно, что не в поварне.

– Неужто еще один пиявец? – шепнула на ухо Нелли Катя.

Однако ж впадающий в столбняк карла мало заинтересовал отца Модеста, который лишь насмешливо приподнял бровь.

Очень скоро Нелли принялась тайком позевывать в ладошку: вопросов у отца Модеста к Индрикову была тьма, но все прескучные. Так, занимало его, к примеру, только ли холостяцкие вечера у Венедиктова в Москве, либо бывают и балы. Выяснилось, что балы Венедиктов дает, но вить не плясать же с ним.

– А заседлать бы лошадей, – Катя давно уж убрала локти со стола и, свесившись со стула, поигрывала ножиком, который то вытаскивала из голенища, то прятала снова. – Москвы еще посмотреть не успели.

Когда отец Модест как раз пошел выяснять, бывает ли на тех балах старая княгиня Китоврасова, Нелли склонилась к Катиной правоте. Сколько ж можно подслушивать то, что вовсе и неинтересно?

– Нелли, постой! – уловив краем глаза движение, отец Модест предостерегающе поднял руку. – Этого я сейчас отпущу, а по городу кататься без дела нам покуда ни к чему.

– Отпустите?! – в один голос закричали Нелли и Катя, а Параша распахнула глаза в безмолвном изумлении.

– А куда ж его, не впрямь же в капусту? Нехорошо выйдет чужие овощи портить.

– А ну-ка к Венедиктову побежит?! – Нелли было не до шуток.

– Прокаженная душа, сколько ж от тебя останется, коли соскрести коросту златолюбия и азарта? – отец Модест с суровым сожалением разглядывал Индрикова. – Не больше горошины, я чаю. И все ж таки горошина есть. Я дам тебе единственный шанс. Ты слыхал, что сделалося с приятельницей твоею или же хочешь поглядеть сам?

– Дети говорили меж собою… Я слышал… Я знаю… – Индриков облизнул сухие губы. – Я был нужен ему молодым, потому избег ее сетей. А избегнуть их тщеславный кавалер мог, лишь зная правду. Он мне ее сказал.

– И тогда ты устрашился, – продолжил отец Модест. – Но равно страшно было прервать и продолжить. А теперь слушай. Где твои деревни?

– Под Пензою, – прошептал Индриков.

– Так и гони на почтовых под Пензу, а прошенье об отставке вышлешь почтою, – приказал отец Модест. – Сиди в деревне тише воды ниже травы, да радуйся, что отделался щасливо. Быть может, ток мирных струй невеликой реки и треск сверчка за печкою очистят твою душу, если ж нет, то пусть удержит тебя страх. Ступай!

Освобожденный от своих пут, Индриков резво вскочил на ноги и, ни на кого не обернувшись, не прощаясь, метнулся к дверям. На пороге он споткнулся, упал на одно колено, но тут же поднялся. Стук его шагов затих.

– Об этом мы больше не услышим, – сказал вслед отец Модест.

– Ох, моченьки нету, сейчас свалюсь! – Нелли, хохоча, пробежала еще полдюжины шагов и упала на оттоманку. – Какой враг натуры только выдумал такую несуразность?

– Мне доводилось слышать, то была маркиза де Помпадур, красавица минувших лет. – Роскоф, усевшийся по-мальчишески на подоконнике, не без интереса наблюдал за мучениями Нелли, учившейся ковылять в туфельках с высоченными красными каблуками. – Рост наделенной всеми прочими совершенствами чаровницы был слишком уж мал, вот уж она и нашла способ сие исправить. Другие ж начали подражать ей бездумно, поскольку Помпадур слыла первою модницей.

– Вот подлая китаянка! – Нелли, переведя дух, поднялась. Ноги, привыкшие к сапогам, гудели.

– Отчего же китаянка? – удивился Роскоф. – Француженка.

– Китайцы тож думают, что калечить ноги красиво, – Нелли осторожно ступала, тщась не размахивать руками, чтоб вовсе не уподобиться «лилеям на ветру».

– Но форма ноги от каблука не страдает, – возразил Роскоф. – Вреда тут не боле, чем от корсета, просто у тебя нету привычки.

– Ну, не скажи, Филипп Антоныч, – Катя, по обыкновенью своему не помогавшая Параше, разбиравшей присланные с Кузнецкого Мосту короба, нахмурилась. – Привыкнешь эдак щеголять, скажи прости-прощай лошадкам. Глянь только, пятка как над носком поднялась! А хорошему наезднику первое правило привыкнуть пятку вниз оттягивать.

– Так-то вот! – Нелли споткнулась, но не упала. – Скажешь, не права она? Вить носят и взрослые туфли на гладкой-то подошве, и на бал носят, чего мудрить?

– Взрослые-то носят низкие туфли, – Роскоф не удержал улыбки. – Да зато дети не нашивают каблуков в два вершка. Стоит человеку лишь постук каблучный услыхать, как уж думает он, что идет взрослая дама. И уж приглядываться не станет, чего нам и надобно.

Право, жаль, что нету на стенах зеркала, подумала Нелли и рассмеялась. Дорого бы дать взглянуть на себя со стороны – на ногах дурацкие туфли из белого атласа, на красных столбиках, да шелковые чулки, а сверху мещанское платье в синий цветочек, заимствованное у Параши. Сама же Параша обдирает слой за слоем серую бумагу с настоящего наряда, словно чистит огромную луковицу.

– Ох уж красота-то! – избавивши наряд от последнего слоя шелухи, девочка аж зажмурилась, словно белое атласное платье слепило глаза. Скорей цвета слоновой кости, чем белое, как и туфли. Слоновой же кости подобран веер, расходящийся розовым шелком. Веером в случае чего можно закрыть лицо до половины, если уж слишком кто станет приглядываться. Шелковые розы в цвет веера – маленькие и нераскрывшиеся из бутонов – окаймляют вырез платья, полураспустившиеся и покрупней – сбегают наискосок от ворота к тальи, крупные – сыплются по подолу до полу. А узкие до локтя рукава, расходящиеся чуть ниже пышным цветком вьюнка, однотонны и украшены только блондами. Ах, красота! Было б еще чем дышать и на чем ходить.