– Ну, двенадцать. И что? – Нелли обиделась.

– Все забываю, ты вить в настоящей России живешь, – заметила Арина примирительно: краски постепенно возвращались на ее щеки. – Неженки вы там, девицы, ну да и понятно.

– Будь я неженкою, – возмущенно возразила Нелли, – я б не ночевала в черных избах да на постоялых дворах! Знаешь, сколько я за последние месяцы спала среди тараканов и клопов! И блох!

Княжна расхохоталась – самое по себе и необидным смехом, но слишком уж было ясно, что справедливые вполне слова Нелли ну просто ужас до чего ее насмешили.

– Под крышею… среди людей!… – наконец выдохнула она. – Господи помилуй, до чего ж вы смешные, российские! Не обижайся, просто очень уж в тайге все по-другому. Вот вить Модест… отец Модест и нарочно обучался среди вас жить, а знаешь, он сказывал, чего ему по первости самое трудное было?

– А ты расскажи, – Нелли уселась на мягком ковре рядом с креслом Арины. Недавняя неудача уж не казалась такою страшной.

– Деньги он забывал… – княжна улыбнулась. – Ну, без кошелька уходил из дому. В городе. Сколько раз ворочался, покуда не привык. Понимаешь, мы не можем забыть огниво, не можем забыть трут, нож никак не забудем, ни за что… Вот ты можешь без огнива ехать лесом?

– Могу.

– А отчего? Просто ты знаешь, что куда б ни ехала, доберешься до села или сторожки хотя бы за сутки, до людей доберешься. А уж у людей огня занять не трудность. Где люди, там и огонь. Так вить?

– А у вас в тайге люди без огня живут?

– У нас их, может, и вообще нету. За месяц можешь никого не встретить. Порох, нож, огонь – все это первая для нас необходимость. А вот деньги нам нарочно надобно брать, в особых случаях, не так уж и часто. На каждый день тут все свое – дичь, ягоды, орехи. Наша жизнь не от денег зависит. Вот ты сказала давеча – тараканы, мол, блохи. А для меня ты неженка потому, что не задумывалась ни разу, будет ли ночью крыша над головой? А уж с тараканами она или без – пустяк!

– Трудно сие сразу понять, – Нелли оглядела уютную горницу. – Эвон куклы у вас какие богатые были в детстве. Мои так нянька из тряпиц шила, только одна и была с головою из фарфора, да и та, если сравнить, чурка чуркою. И ковров таких даже у маменьки в будуаре нету.

– Роскоши-то у нас, может, и больше, Китай вить близко. Только вокруг-то тайга. Она вить живая. Никогда ее человек не приручит, извести тайгу можно, приручить нет. Всегда опасной она останется. Когда б мы ее слушать не умели от рождения, разве б мы выжили? С тайгою надо заедино быть. Вот тебя, например, ночь в лесу застанет, как ночевать-то будешь?

– Как-как, попону постелю, – гордо парировала Нелли. – Так от земли хлад идет опасный телу, даже летом. А попона из кошмы, она толстая, да и змей отпугнет запахом.

– Значит, тебе для ночевки непременно попона нужна? – Княжна все веселилась. – А без попоны не поскачешь?

– Ну не знаю, можно веток наломать. Еловых.

– Хлопотно, – Арина сморщила нос. – А вот бурелома всегда вокруг бери не хочу. Надо поболе сгрести да кострище разжечь.

– Ну, костер костром, а спать-то на чем?

– Подождешь, покуда догорит. Потом угли сметешь, да и ложись себе спи, земля прогрета. Знаешь, тепло как? До утра не остывает. Много чего знать тут надобно, как воду сыскать лозой, какие травы есть можно. Так что стряслось-то с тобою?

– Не могу я тебе сказать, – Нелли запоздало всхлипнула. – Тайна, да не моя. Не выходит у меня кое-что, никак не выходит, а очень важно, чтоб вышло.

– Эх, пожить бы тебе тут, набралась бы терпенья. Выжди, может, не с того конца подходишь, остынь. И не унывай, Ленушка, сестрица моя десятиюродная. Последнее это дело.

Все повели себя так, словно сговорились, а быть может, и сговорились на самом деле. Казалось, будто у Роскофа, отца Модеста и обеих подруг разом отшибло какой-либо интерес к дактиломантии.

Теперь и вправду представлялось, будто Нелли приехала погостить у далекой родни. Времяпрепровождение становилось приятным, особливо потому, что небеса над Крепостью с каждым днем все ярче окрашивались лазурью и в самом воздухе жило приближенье какой-то небывалой яростной весны.

Масленицу, к удивлению Нелли, не праздновали.

– Сие солнцепоклонство берендейское, – непонятно объяснил отец Модест. – Предрассудок языческой, вовсе Великому Посту не нужный. Надобно душу готовить к испытанию, а не вокруг чучелы скакать.

– Так вить все так делают, – недоумевала Нелли.

– Положи, маленькая Нелли, что живет человек долгие годы в старом дому. Накопились у него в сарае прогнившие сундуки да повозки без колес, и надо бы выбросить, да как-то руки не доходят. Но ежели соберется он в новый дом переезжать, к чему тащить за собою старый хлам?

– Сие, надо думать, аллегория, – Нелли с тщанием, но не без куражу выговорила слово, весьма частое в употреблении у родителей.

– Вот именно. Не все было хорошо, что мы в России оставили. Иное так и вовсе плохо, – отец Модест поднялся, и ветер захлопал подолом его рясы. Они сидели на вершине Замка Духов, издали показавшейся Нелли некогда площадкою для стражи.

– А что еще плохо? – Нелли подняла воротник плаща: она в первый раз вышла без теплого башлыка и теперь о том втайне жалела. Открытые треуголкою уши ломило от холода.

– Многое, Нелли, многое. Хоть бы, например, поминки – у нас их не бывает.

– Но отчего? – от удивления Нелли забыла даже о замерзших ушах.

– Да по той же причине, что не христианский сие обычай. Начало он ведет от тризны языческой. Ну посуди сама – разве похороны повод для пира?

– Но во время поминок говорят о покойном, вспоминают его, – неуверенно возразила Нелли.

– Ох, оставь! – отец Модест махнул рукою. – Когда вернешься в Россию, заметь как-нибудь сама. Сперва вспоминают, а потом и вовсе обычные застольные разговоры идут. После похорон надлежит разойтись в молчании, да молиться или плакать, а не набивать чрево какими-то глупыми опять же блинами. Хочется поговорить об усопшем – так и говори с тем, с кем душа лежит, а не с целым застольем. А хозяйке дома чаще всего надобно отдохнуть в тишине, но не тревожиться о том, не пережарилось или переварилось ли какое кушанье. К чему сии хлопоты через силу? Нет, Нелли, пируют в радости, а не в горе.

Нелли задумалась. Все по-иному было в далеком этом мире, но какая-то незнакомая правота частенько выступала из странных обычаев.

– Скоро Долина Духов вновь станет белою, – отец Модест указал рукою на заросший кедрами пологий склон. – Но не под снегом, а под пышным ягелем.

– Что такое ягель?

– Мох, просто мох.

– Мох зеленый.

– Ягель белый как снег. Хотя нет, соврал. На снег ягель не похож, цвет у снега неживой. Ягель – цвета молока, теплый, оттенком в слоновую кость. Ну да сама увидишь.

«Особливо теперь, когда непонятно, сколько мне еще гостить, покуда до дела не догощусь», – подумала Нелли, но вслух сказала другое.

– Вы, я чаю, отче, больше здешние края любите, чем те, кто тут все время живет.

– Быть может, потому, что с ребячества я знал, мне здесь не жить, – отец Модест отвел со лба седую прядь, подхваченную ветерком. Нелли в который раз спросила себя, отчего он сед. Пробовала она вызнать даже у Арины, да без толку. Княжна сказала только, что таким белоснежно-седым воротился он из первого своего странствия в Россию. Больше ей либо не было ведомо, либо не хотела она говорить.

– Так могли бы и отказаться. Коли Вы здесь щасливы, – сказала Нелли, ворочаясь мыслями к разговору.

– В жизни надобно искать дела, а не щастья, маленькая Нелли. Щастье – птица легкая, долго ее в руках не удержишь. Тот проиграл, кто на нее жизнь поставил.

– А я щаслива со своими камнями.

– Воздух для дыхания не есть щастье, – отец Модест покачал головою.

Нелли сделалося отчего-то грустно.

– Гляди, ойрот скачет. Э, да я знаю его, это младший пастух! – Отец Модест указал рукою: меж кедров сновала фигурка на мохнатом коньке, явственно держа направленье к Замку Духов. – Спустимся побеседовать.