В верхних этажах сверкала электросварка, по-домашнему пахло горящим металлом. Воздух нагревался. Холодными ночами в камеры к людям снова начали забредать ксерксы. Огромные солдаты, суетливые фуражиры, мелкие робкие подсобники…

Работали круглосуточно. Вкалывали до потери пульса. Одного принесли к Овсяненко без сознания: перегрелся, но работу не прерывал, пока не свалился. Люди разрывались от страсти сделать сто работ сразу, бомбардировали Морозова требованиями выслать то, доставить это. Часто, не дождавшись – в Большом Мире вечно сопли жуют, – наспех делали нужное сами.

Мазохин все чаще вынужденно общался с Енисеевым. Занять еще пару пещер, расширить существующие, перекрыть дорогу визитерам… Не у каждого работа идет успешно, если вдруг в самый напряженный момент сзади выдвигается литая голова размером с чемодан, а жесткие сяжки оценивающе щупают микростанок! Тут не до производительности труда, отнюдь.

Забелин, специалист по лазерам, творил чудеса. Дмитрий одно время ожидал, что вот-вот получит лазерный пистолет, но Забелин объяснил, что лазеры здесь непригодны, как не годятся в этом мире пистолеты или автоматы. Пули сразу теряют начальную скорость, шлепаются на землю почти у ног, а у лазера энергия уходит на прожигание тоннеля в плотном воздухе.

– Могу сделать для ближнего боя, – предложил он. – Со световой вспышкой! Враг ослеплен, трет лапами глаза, и ты можешь тем временем скрыться.

– Или нанести сокрушительный удар, – поправил Дмитрий кровожадно. Увидев лицо Забелина, поспешно уточнил: – Превентивный, разумеется!

В ночной анабиоз продолжала впадать только группа особого назначения. Остальные «оставались людьми». К их чести, не из страха, не из предрассудков, а ради одержимой работы. От нормального сна урывали половину на ту же работу.

В одной из пещер устроили даже конференц-зал, какой был на Станции. Однажды Енисеев забрел туда, удивился запустению. Пыль, мелкие стружки, на стене огромный экран, с помощью которого жители Малого Мира могли знать все, что происходит в мире обычном…

На экране тяжело и мучительно медленно двигалась мускулистая женщина, подпрыгивала, едва-едва отрываясь от пола. Вокруг нее передвигался налитый упругим мясом мужчина. В редкие секунды он, багровея от усилий, приподнимал женщину на руки, однажды сумел вскинуть над головой. На сверхтяжелой планете шла отчаянная борьба с чудовищной гравитацией, кинетикой огромных тел. Гиганты отчаянно боролись, умело, даже артистично координировали усилия множества удаленных друг от друга групп мышц…

Енисеев поспешно переключил на другой канал. В спортивном зале квадратный человек под бурю оваций, разрывая связки, сумел вскинуть над головой штангу, едва превышающую его вес… В соседнем зале награждали золотой медалью прыгуна, хотя тот взял высоту всего в два собственных роста…

Нефтяной кризис, голод в Африке, хирургия на марше… По зеленому полю, едва не разваливаясь от собственной тяжести, двигается комбайн. Подминая леса трав, вдавливая в землю, он с каждым взмахом вертушки скашивал столько, что здесь хватило бы для прокорма конных полчищ Аттилы, Чингисхана и Первой конной Буденного, вместе взятых. Нелепо двигалась жатка, с грохотом падал в бункер тяжелый поток зерна… Огромные нелепые потери, зверское оскорбление земли, матери-природы… Идет передача с далекой чужой планеты?

Енисеев отвел глаза. Этого боится Мазохин? Не потому ли старается держать сотрудников под стальным колпаком? Не сегодня, так завтра вырастут новые пророки. Дескать, люди Большого Мира – тупиковая ветвь, вроде неандертальцев. А мы, дескать, избранные, нам все должны уступить дорогу. От этой посылки можно поплясать, причем доплясаться очень далеко. Где те трезвые головы, что увидят золотую середину между полным неприятием, некритическими восторгами и чрезмерными надеждами на полное решение всех проблем? Они есть, спор не в нашей традиции, никак не научимся, норовим сразу в рыло. Мол, сие самый весомый довод. Мазохин так и делает, даже если сам этого не понимает. А может, и понимает, у администраторов чутье на все, что можно запретить.

В конференц-зал с грохотом ворвался Дмитрий.

Он сделал тройное сальто, повис, как летучая мышь, вниз головой на потолке.

– Енисеев! Брось, по субботам здесь обзор наших новостей и достижений. Только тогда народец сползается, да и то как мухи после мороза. Это интереснее: кто что открыл, изобрел, добился, предполагает… Фехтуют гипотезами. Ты лучше дай нам задание!

– Кому нам?

– Мне и Сашке.

– А разве она…

– Не орлица вроде Гризодубовой, но рвется в бой. Пока лежала в коконе, развивала идеи… всякие, странные. Как обследовать, как жить, что делать потом…

– Она поднимается?

– Ты с дуба рухнул? Уже ходит. Честно говоря, я сразу не поверил насчет вечной постели. У Сашки не то что позвоночник срастется, у нее… я даже не знаю! Мы с ней двужильные. А жизней у нее так и вовсе девять. Как у кошки.

– Уже не девять, – обронил Енисеев.

– Что?

– Я говорю, несколько жизней уже истратила.

– Ох, черт…

Его рука поднялась к затылку. Енисеев смолчал. Пока люди заняты, на звезды головы не поднимают. Саша посидела без дела, начала размышлять о будущем, перспективах. Но если размышляет даже десантница, то какие идеи придут в голову высоколобым, если оторвутся от поглощающей работы?

На поверхности пня воздух был свежим и острым, как бритва. Древесина еще держала влагу, раздутая и сонная, глубокие трещины появятся ближе к полудню, когда жаркие лучи высушат, нагреют.

К ним подбежала, сильно прихрамывая, Саша. Она была в коротких шортах, что не открывали на обозрение жуткие сизые шрамы, от плеч до бедер в пластиковом корсете, правая рука оставалась внутри этой тюрьмы, но Саша из кожи вон лезла, доказывая, что ее левая рука работает за обе. Она оставалась бледной, как личинка майского жука, и худой, как стремянка, но Овсяненко все равно потрясенно разводил руками. Выздоровление, возвращение в строй не укладывалось ни в какие рамки традиционной медицины!

Енисеев набрал воздуха полную грудь, задержал дыхание. Взгляд его стал отстраненным. Наконец после долгого выдоха коротко велел:

– Ах да, пора! Наденьте скафандры.

– Что? – не понял Дмитрий.

– Ска-фан-дры, – четко повторил Енисеев. – Ты не поменялся с Сашей ушами?

– Да нет вроде, – ответил Дмитрий, он потрогал уши, подозрительно посмотрел на Сашу. – Просто ты велел скафандры забросить…

– Все хорошо в меру. В скафандрах чуть ли не спать ложились! Давайте без перегибов. Даже если понадобится выровнять… Да, я наломал дров. Признаю.

Дмитрий мигом метнулся ко входу, стукнул в широкий лоб ксеркса. Тот отступил, открывая черный тоннель. Едва Дмитрий протиснулся, снова вход был перекрыт плоской головой серого цвета, неотличимой от поверхности пня. Даже Енисеев иной раз ошибался, проходил мимо, не замечая грани между деревянной стеной и головой часового, но Дмитрий не ошибся ни разу. Да и ксерксы, казалось, открывали ему дорогу сразу. В крайнем случае он делал двусмысленный жест, один из двух десятков рекомендуемых Енисеевым, но переиначенный на свой лад, однако часовые понимали, живо шевелили сяжками. Иногда Дмитрий ржал, уверяя, что муравьи рассказывают ему солдатские анекдоты, но повторить не может по цензурным соображениям.

Дмитрий вернулся с двумя комбинезонами. Один бросил Енисееву, в другой быстро влез сам, а на Сашу натянул нечто непомерно объемное, куда поместились и толстый корсет, и рука в пластмассовом гипсе. Оказалось: подогнано так, что Енисеев только удивленно покрутил головой. Возможно, в могучем теле десантника умер великий портной, а то и знатный модельер.

– Хорошо, что опять вместе, – проговорил Дмитрий, критически осматривая Сашу. – У Мазохина и мазохинцев только «подай» да «принеси».

Саша молчала. Ее подбородок по-прежнему был вскинут вызывающе, но когда подпирает корсет, то поди определи истинный уровень высокомерия…