Енисеев спал, как ему казалось, мертвецки, но задолго до рассвета проснулся как от толчка. Голова раскалывалась от боли. В виски стучали острые молоточки, а когда он раскрыл глаза и попытался вылезти из щели, сам удивился ослабевшим пальцам. Вокруг была темнота, от холодной земли тянуло промозглой сыростью. Рядом завозился, выходя из оцепенения, Хомяков. Енисеев узнал его скорее по запаху, чем рассмотрел в темноте.

Руки Хомякова пошли, преодолевая ночное оцепенение, судорожными рывками вверх. Когда он открыл глаза, пальцы уже стискивали виски.

Поймав страдальческий взгляд Енисеева, тускло улыбнулся:

– Где наш эскулап?.. Что-то в голове треск, будто сто тысяч чертей горох молотят. Что черти – понятно, горох – тоже понятно. Но как поместилось сто тысяч?

– Может быть, – предположил Енисеев, – их тоже… того? Уменьшили?.. Кстати, у меня тоже в голове черт-те что. Так что к Овсяненко отправимся вдвоем.

– Втроем, – послышался стонущий голос Забелина.

Енисеев посерьезнел. Втроем выбрались наверх. В предрассветной мгле уже разминались Морозов, Овсяненко, а Дмитрий с Бусей на плече и верным Димой у правого плеча несли боевую вахту. С другой стороны виднелась тоненькая фигурка Саши. Второго ксеркса возле нее не оказалось, явно ушел на ночную охоту.

Овсяненко отыскали в ночном анабиозе. Рядом с ним застыл, похожий на замороженного жука, Морозов.

– Морозов пусть спит, – сказал Енисеев. Он поморщился, пережидая боль. – А без Овсяненко мы не разберемся…

Вдвоем с трудом разжали застывшие челюсти Овсяненко, Хомяков ухитрился уронить капсулу, долго ползал, искал, наконец Овсяненко замедленно глотнул, после долгой паузы по его телу прокатилась дрожь, тяжелые веки начали подниматься.

Несколько мгновений он непонимающе всматривался, Енисеев видел, с каким трудом он пытается зашевелить безжизненными руками.

– Что? – прошептал Овсяненко наконец. – Что… случилось?

– Уже утро, – сказал Хомяков, – почти утро… Все равно пора вставать… Почти. Я вам привел двух пациентов. У них ужасно болят головы. Заодно можете дать что-нибудь и мне.

– Что? – не понял Овсяненко. – Что дать?

– От головы, – пояснил Хомяков. – Что-нибудь от головы.

Овсяненко, двигаясь все быстрее, выкарабкался из расщелины. Рассвет становился все заметнее, но воздух продолжал охлаждаться. Самые низкие температуры, как Енисеев помнил, всегда перед самым восходом солнца, так что их терзают не только жуткие головные боли, но и утренний холод.

– От головы, – бубнил Овсяненко, он рылся в своих запасах, – а кто-нибудь из вас слышал, что голова живет не сама по себе?.. Что та же таблетка подействует и на ноги. И на руки. И на печень… на почки тоже подействует…

Хомяков не выдержал:

– Да быстрее копайся!.. У меня как будто кости из черепа выламывают!

Овсяненко посерьезнел:

– Настолько плохо? Тогда, может быть, давайте проведем комплексное…

– Ни в коем случае, – испугался Хомяков.

Енисеев едва дождался, когда заглотил измельченную таблетку, кое-как запил, а она все застревала в горле, но боль начала отпускать, через пару минут исчезла совершенно. Забелин проглотил лекарство быстрее, умчался.

Овсяненко придержал Енисеева, скажи «а», открой рот, приложи палец ко рту, пока Енисеев не выдержал:

– Уже отступает! Я хорошо себя чувствую. Уже почти забыл, что где-то что-то болело. Можно идти?

– Идите, – ответил Овсяненко с сожалением. – Эх, хорошо бы вас на патолого-анатомический стол…

Енисеев дернулся, ему казалось, что хирург, как и он сам, никогда не вторгается в ту странную область, что зовется шуточками.

Енисеев в самом деле ощутил себя лучше, даже взбодрился, но часа через два вернулась и головная боль, и ломота во всем теле, и странный озноб, хотя солнце уже поднялось над горами мегадеревьев и вовсю прожигало его прямыми солнечными лучами.

Морозов ощутил неладное, Овсяненко по его настоянию проверил всех троих, взял кровь на анализы. Через пять минут уже говорил успокаивающе:

– Была бы инфекция, охватила бы всех! А так только вы трое…

Енисеев оглянулся на Морозова. Тот как конвоир высился за спиной, бдя, чтобы всем троим вкатили по всей строгости врачебной науки.

– Да, – подтвердил он, – у остальных все в порядке.

– Даже, – сказал Овсяненко настойчиво, – если какая-то инфекция, это не повод для тревоги! В Большом Мире была чума, а здесь так… чумка. Справимся.

Но его игривый тон не вязался с побледневшим лицом. Енисеев ощутил нехороший запах. Пахло от кожи медика. Если бы у Енисеева была картотека запахов, он явно поместил бы этот в графу «запахи страха, тревоги, беспокойства».

На всякий случай всех троих накачали антибиотиками. Енисеев полдня ходил как в тумане, потом боль вернулась. Овсяненко снова сделал укол, но боль не ушла, чуть затаилась, покусывала при каждом движении.

Вечером Овсяненко сообщил, что не заболели только испытатели, Морозов и сам он, Овсяненко. Естественно, также Чернов и Цветкова, что сидели в лагере.

– Мое мясо старое, – ответил Морозов с мрачным удовлетворением. – Что за болячка привязалась?

– Возбудитель пока не найден, – ответил Овсяненко осторожно. – Но я его найду. Это всего лишь вопрос времени.

Морозов смолчал. Временем он пока не распоряжался.

К вечеру с жалобами на озноб явилась Цветкова. Морозов заскрежетал зубами: болезнь сперва поразила тех, кто ходил к озеру, а теперь перекинулась и на остальных, которые не покидали лагеря!

– Остались мы четверо, – подтвердил Овсяненко. – Чернов терпит, не сознается, но все признаки болезни налицо.

– Меня тоже вычеркни, – с усилием признался Морозов. – Началось, чувствую. Если так пойдет дальше, «Таргитай» придется вести ксерксам.

– Без дипломов не допустим. Аверьян Аверьянович, заболевших надо в анабиоз. Хоть на несколько часов отсрочим. Каждая минута на вес… жизни!

– Что-нибудь проясняется?

– В ночной анабиоз впадают Енисеев с десантниками. Я тоже здесь замирал, проверял на себе…

– Понятно, – сказал Морозов быстро. Он чуть ожил. – Именно вы четверо держитесь на ногах! Правда, Енисеев тоже сдал, но он здоровьем не блещет, к тому же мог получить самую большую дозу…

– Чего?

– Это я у тебя должен спросить. Ладно, всех в ночной анабиоз. Кроме меня, понятно.

– Аверьян Аверьянович!

– Не спорь. Я в командовании этим Ноевым ковчегом. К тому же капитан уходит последним.

На следующее утро, это был уже второй день с начала эпидемии, Овсяненко неожиданно ушел за лекарственными травами. Морозов изумился: неужто отчаялся в науке, пошел искать дедовские способы, опустился до знахарства, но промолчал.

С Овсяненко отправился для охраны Дмитрий с Бусей на плече и ксерксом на фланге. Медик вернулся только к вечеру. Дмитрий отводил глаза и держался в сторонке, Буся спал, а сам Овсяненко едва волочил ноги, иссох, глаза запали.

– Прошелся по вашим следам до озера, – сообщил он Морозову. – Для верности полежал на камнях.

Дмитрий, поймав испепеляющий взгляд начальника экспедиции, развел руками: мое дело телячье: наелся – и в хлев. Охрана не обсуждает действия охраняемого, если он не в полосатой одежде.

– Ты ж единственный медик, – сказал Морозов в ярости. – Дезертирство! На фронте за это к стенке!

Овсяненко ответил, едва держась на ногах:

– Я в тупике… За что ни берусь, все не то. А время бежит! Мне стыдно быть здоровым. Какой я врач, если спасаю только себя?

– Дурень, это чистая случайность!

– Лучше бы ее не стало. Врач должен быть с больными. На себе скорее пойму, что нас терзает…

Ночью в анабиоз он не лег, а с утра уже торчал на солнце. За два дня догнал Забелина, который заболел первым. Но Забелин спал в холодной расщелине, болезнь останавливалась хотя бы на ночь, а Овсяненко днем и ночью готовил растворы, экспериментировал. Суставы распухли, а когда все спали, он тихонько стонал, скрежетал зубами.