– Если пробивались всю ночь… то в нашем распоряжении небоскреб этажей в пятнадцать. Чуть ниже почвы идет нулевой цикл, дальше каверны в корнях, но сколько до них – боюсь ошибиться.

С потолка спрыгнула Саша, приземлилась Морозову на плечо. Не смутившись, грациозно спорхнула, лихо козырнула:

– Параметры позволяют разместить в этом зале…

Морозов удивленно поднял брови:

– Фетисова, я вас не узнаю. На Енисеева работаете?

Саша покраснела, ее кулаки сжались:

– Аверьян Аверьянович, я работаю на программу экспедиции! Докладываю, что жизненные условия вполне…

– Вольно, – прервал Морозов. – Рапорт принят. А жизненные условия вполне, согласен. Енисеев незаметненько всех подводит к этой идее. Тихой сапой, не рубит сплеча, как простак Алексеевский…

Он легко взбежал по стене, высунул голову в отверстие, что почти заросло за ночь.

Далеко внизу виднелись серые холмики земли, бурелом, гигантские опавшие листья мегадеревьев. На одном таком холмике выделялся ядовитым цветом красный комбинезон.

– Забелин! – заорал Морозов, хотя переговорник был вмонтирован в воротник комбинезона. – Доложите обстановку!

Далекая фигура шевельнулась. Морозов услышал слабый голос, искаженный статическими помехами:

– Ночь прошла как один кошмар! Что-то скреблось, верещало, замерзало у самого порога. Просилось погреться. К утру стихло. Сдохло, видать. Но я поста не оставил, Аверьян Аверьянович! Не поддался унижающей гуманисти… гаманитар… гуманоидной жалости, несвойственной человеку нашего общества. Добрые да мягкосердечные не построят четвертый сон Веры Павловны, верно? А когда утром открыл люк, пробовали пролезть всякие бродяги, нищие, попрошайки… Отогнал, конечно, хотя жалость, этот пережиток в нашем передовом обществе, шевелилась. Худые такие…

– Всех гони, – велел Морозов. – В нашем обществе не может быть жалости к бродягам, панкам и прочим бездельникам. Заразу разносят! Через полчаса тебя сменят.

– Хорошо бы! Только такого, кто потверже сердцем… Чтоб характер нордический и в жалости замечен не был.

Морозов отжал кнопку, голос Забелина оборвался. Морозов повернулся к Енисееву:

– Пора бы заменить! Вот Алексеевскому не надо ни сна, ни отдыха, только подай препятствие. Как на быка красная тряпка! Там не опасно?

Енисеев пожал плечами:

– Что может встретиться в пустом доме? Где двери заперты? Мы открыли их первыми!

– А надолго он там?

Енисеев прикинул на глаз толщину стены, высоту потолка, заглянул вниз в дыру, откуда поднимались сладковатые испарения.

– Здесь двадцать-тридцать этажей… Вся башня будет в нашем распоряжении через пару суток. Включая подземные этажи корней. И все запасы хлебцев Мюллера.

– Ну, хлебцы для Хомякова. Он у нас ведущий специалист по недоеданию. Конечно, я побываю на всех этажах, отчет должен быть полным.

Все залы, как записал для памяти Морозов, – это воздушные резервуары. Изолированный воздух предохраняется от перегрева и потери влаги, а на внешних кольцах междуузлий скапливается дождевая вода, откуда всасывается стенками. Заткнув дыру, через которую влезли, можно держать воздух влажным, а температуру легко подыскать по душе, перемещаясь по вертикали. Самые холодные залы внизу, в стенках еще циркулирует грунтовая вода, зато в верхнем жарко, как в бане. В каждой башне с комфортом разместится пять-шесть тысяч человек плюс к жилым помещениям множество помещений для работы, учебы, спортивные залы и профилактории!

Но лучше, добавил Морозов про себя, чтобы заселение… даже не заселение, а даже крупные научные станции Малого Мира строились как можно неспешнее. Здесь работа другая, учеба другая, многое другое. А если там, в Старом Свете, всякие экстремисты и националисты все еще по цвету кожи или разрезу глаз относят человека к высшим или низшим, то даже там такие взгляды встречают не просто противодействие, а ответную защитную реакцию: черный национализм, желтый, избранничество… А здесь пока что ученые отделываются шуточками, только нельзя доводить до того, чтобы сказали всерьез!

Хомяков неутомимо облазил башню внутри и снаружи, взял на учет запасы корма, а Енисеев, гордясь так, словно сам вырастил такое чудо, вывел Хомякова по внешней стороне на самый верх. Там начиналась область широких листьев.

На ближайшем черенке торчали круглые шары на тонких ножках. Размером с футбольные мячи, даже с такими же плотно сжатыми чешуйками, они тянулись широкой полосой, постепенно сужаясь в клин.

Енисеев сорвал, точнее, снял ближайший мяч. На стебельке осталось углубление, мяч лежал на аккуратной подставке. Голубые чешуйки под его пальцами снимались легко, открывая белоснежную рассыпчатую массу, похожую на мякоть особо породистого банана.

– Попробуйте!

– Я не подопытный кролик, – заявил Хомяков негодующе. Он осторожно взял шар, – и не морская свинка… Вообще-то… Гм, что-то совершенно новое на вкус. Ну и обжоры здесь живут! Ну, гастрономические развратники! Ну, насекомые!

Он съел почти все, благосклонно кивнул:

– Сахару переложили… Но в остальном очень неплохо. Я возьму еще один на анализы?

– Возьмите два. И запишите, что, если сорвать эти хлебцы, через день вырастут новые. Еще через день – снова созреют. Опять сорвете – новые нарастут…

– Ничего себе урожайность! Эх, там, в Старом Свете, хоть бы малость было что-то похожее!

Он помчался в первый зал, где сразу же после вселения оборудовал походную экспресс-лабораторию. Енисеев нерешительно залез через дырку следом, огляделся. Все работают быстро, уверенно, азартно, хватаются за десятки дел и успевают. Только он, инициатор экспедиции, если без лишней скромности, просыпается на краткие периоды, затем снова впадает в оцепенение. Даже Морозов везде лезет сам, наслаждаясь возросшей в сотни раз силой, способностью бегать по стенам и потолку, во все вникает, от избытка сил дублирует Овсяненко, Цветкову и даже Хомякова…

Послонявшись по залу, полез было вниз, опять остановился на полпути. Какой смысл догонять неутомимых и целеустремленных Дмитриев? Ломать межэтажные перекрытия совсем неинтересно, когда знаешь заранее, что там обнаружишь.

Когда выбрался наружу, воздух уже прогрелся. Со всех сторон сюрчало, пищало, стрекотало, взревывало. По зеленым полям листьев двигались тяжелые эшелоны гусениц, воздух колыхался от тяжелых, как танки, жуков-бронзовок и громадных, как авианосцы, жуков-оленей. Часто и резко вспыхивали изломанные злые молнии на сухо шелестящих крыльях стрекоз. По внешней стене, нежась под прямыми лучами, ползало множество разноцветных клещиков, даже двух похожих не найти, на междуузлии греются бабочки такие крохотные, будто Енисеев все еще был там, в Старом Свете.

Когда на полуденный сбор не явилась Саша, Енисеев сперва пропустил новость мимо ушей. Десантница, профессионалка – не пропадет! Тем более что после того случая с пауком она из кожи вон лезла, чтобы восстановить работоспособность. Ее здоровье и особые условия этого мира сделали чудо. Все срослось, зарубцевалось, а затем рассосались и рубцы. Зиму еще ходила с жуткими белыми шрамами, но весной несколько раз повертелась под жгучим солнцем, Енисеев сам застал ее, дрожащую и синюю от холода, под апрельским солнцем – торопилась пораньше! Кожа покрылась золотистым загаром, от шрамов не осталось и следа.

Только Дмитрий встревожился сразу. Бесстрашная, дерзкая, часто просто невыносимая со своим милитаризмом, все-таки иногда она выглядела беспомощной женщиной.

Морозов сказал с неудовольствием:

– Если полагаете, что она где-то влипла… Но по одному идти на поиск позволить не могу.

Дмитрий раздраженно сказал:

– Если пойдем вдвоем, вдвое сузим поиск.

– Отправимся группами по двое, – отрубил Морозов. – Я с Овсяненко, Дмитрий с Забелиным, а Евхитрий Владимирович с Цветковой. Таким образом, в каждой группе по ветерану и новичку.

Енисеев вспылил: