Морозов аккуратно закупорил колбу, сунул ее обратно в шкафчик, сел и лишь тогда бросил коротко:

– Оба можете сесть. Разговор предстоит серьезный.

Енисеев послушно плюхнулся на что-то подходящее, его тут же подбросило отдачей, а Овсяненко опустился напротив медленно, словно терзаемый сильнейшим ревматизмом. Впрочем, его суставы так и остались красными и распухшими.

– Аверьян Аверьянович, – сказал Енисеев, – давайте возьмем с него слово, что он больше так не будет?

– Что скажете, Михаил Алексеевич? – потребовал Морозов.

Овсяненко ответил обреченно:

– Сами видите, какой из меня Рэмбо… Но что сделано, то сделано. Я должен ответить.

Енисеев с беспокойством посматривал на Морозова. Тот перехватил его взгляд, только не отреагировал, беспощадно рассматривал съежившегося Овсяненко. После долгой паузы заговорил обрекающе:

– Вы сами себя хорошенько высекли, а Евволчий Владимирович не выносит человеческой крови… Кстати, он вычислил вас именно потому, что вы дальше всех заглядываете в будущее. В то будущее, когда сюда хлынут промышленники, политики, а также те, кого Евгумий Владимирович так неуважительно зовет меднолобыми.

Овсяненко поднял голову. В его глазах появилось слабое удивление. Он перевел взгляд на Енисеева.

– Я вычислил вас, – мягко сказал Енисеев, – потому что только вы тревожились за этот мир. Потому что, кроме вас, никто не спорил с Фетисовой.

Морозов хмыкнул, в его медном голосе впервые прозвучали человеческие нотки:

– Я хотел было запретить экспедицию… Да-да, Михаил Алексеевич, не ахайте. Отсоветовал Евбрюхий Владимирович. Мол, запреты лишь подбросят дров в костер оппозиции, на котором нас в конце концов изжарят. Мы возглавили поход в первую очередь для того, чтобы держать освоение Малого Мира в руках, не давая перехватить инициативу горячеголовым температурникам. Да-да, наверх, в верхние эшелоны власти, лишь потому пробираются ничтожества и откровенные дураки, что мы сами стыдливо отстраняемся от руководства, отдаем руль и кормило…

– Руль и кормило – одно и то же, – сказал Овсяненко тихо.

– Что? – не понял Морозов.

– Я говорю… Впрочем, это неважно. Что вы собираетесь делать со мною?

– Сейчас решим, – бросил Морозов сердито, недовольный, что прервали. – Но сперва хочу указать, что вы нас недооценили. Что себя не цените, это понятно, но вот нас… Проповеди Фетисовой не опасны, ибо есть контрпроповеди Овсяненко. Оставьте силу в руках армии, Михаил Алексеевич, у вас есть оружие посильнее. Идеи можно обезвредить только идеями, это теперь понятно даже верхним эшелонам власти.

Овсяненко возразил глухим надтреснутым голосом:

– Но я был в отчаянии! Фетисова говорила о расе сверхлюдей, а кому не льстит быть избранным?

Енисеев заметил мягко:

– Фетисову просто любят. Многие чувствуют, что у нее этот конек неспроста, от какой-то давней обиды… В философии она ребенок.

Морозов сказал с неудовольствием и сожалением:

– Я бы охотно свернул ему шею. Человек я простой, люблю простые решения. Но жизнь, увы, штука сложная. В любом обществе надо держать, даже охранять законом людей, которые кричат: «Люди, опомнитесь!», хватают нас за руки. Ведь мамонтов перехлопали каменными топорами, а сейчас размахиваем штуками помощнее и поострее…

Енисеев ощутил, как гора свалилась с плеч. Все-таки телепатия существует. Точнее, феромоновая передача настроения, даже решений.

– Будем драться одними идеями, – сказал он, поворачиваясь к Овсяненко, который под их взглядами стал краснее свежесваренного рака, уменьшился до размеров микроба. – В этом мире, во всяком случае. Пусть другой войны здесь никогда не будет.

Овсяненко прикрыл лицо ладонями. Плечи его поднялись, голова ушла вглубь.

– Вы убили меня, – донесся его шепот. – Убили, показав мою дурость… Уж лучше бы старый суд чести. Раз – и готово! Кровью, как говорится.

Морозов оскалил зубы, сказал ехидно:

– А вот шиш тебе! Каждый из нас живет с чувством стыда за все, что творится, а ты хотел в кусты? Нет, поработай на нашей каторге, которая зовется жизнью. А суд чести… Этот суд не раз в жизни, как было в твое медиевистское время, а ежедневно, ежечасно!

Овсяненко стоял, опустив голову. Под ногами у него был широкий иллюминатор. Далеко внизу бесшумно проплывала девственная поверхность незнакомой суперпланеты. Пять минут – территория Франции, двадцать – Европы… Таких двадцатиминуток до Украины осталось всего двести-триста. А до намеченного юга Узбекистана несколько тысяч.

Два дня летели, опережая график. Затем Морозов уменьшил подачу пропана в горелку, шар по длинной дуге начал опускаться к облакам, долго проваливался через это мокрое месиво, наконец внизу показалась зелень с редкими пятнами желтого.

Еще через час снизились настолько, что смогли рассмотреть быстро убегающий назад лес. Не мегалес, а обыкновенный лес из сочных деревьев. На которых полно живности, и под которыми полно, и даже в верхнем слое земли настолько полно, что те подземные звери сослепу сталкиваются головами. Чуть позже потянулось каменное плато с одинаковыми округлыми горами. Деревьев стало поменьше, но зверья там, судя по разным признакам, хватало.

По сигналу Морозова одновременно бухнули две пушки. Тонкие нити стремительно протянулись к массивным валунам. Гондолу тряхнуло, наклонило. Через пару мгновений она опустилась на землю и застыла.

Морозов довольно крякнул:

– Самая безукоризненная посадка!

– Дальше будет еще лучше, – браво отрапортовал Дмитрий.

– На этой отметке удержитесь, – приказал Морозов строго. – Расхвастался…

Исполинский яркий шар с отпугивающими фигурами медленно ложился в сотне шагов к востоку. Теплый воздух медленно покидал шар, тот сморщивался, сминался.

– Привал всего на шесть часов, – предупредил Енисеев. – Просто отрабатываем посадку и взлет в зоне каменных холмов.

– В стране Каменных Холмов, – произнесла Саша. – Как красиво!

Умело и слаженно скатали и убрали шар, хотя не очень старались, через шесть часов снова разворачивать, но замаскировали так, что человек Большого Мира мог бы наступить на убежище и пойти дальше, ничего не заметив. Впрочем, отсюда до ближайшего селения существ Большого Мира многие мегакилометры.

Ксерксы, побегав по кругу вокруг места стоянки, запомнили место и унеслись за добычей. Дмитрий развел виновато руками, поинтересовался:

– Это правда, что… дальше попрем без остановок?

– Да, – сообщил Морозов. – Да.

– Тогда я тоже…

– Что?

– Ну, Диме с Сашей можно, а я что, лысый?

Морозов покачал головой:

– Когда ты повзрослеешь…

Дмитрий ликующе гаркнул:

– Рад стараться!.. Ура!.. Бей насекомых!

– Ты же сам насекомый, – уличил Морозов.

Дмитрий подумал, согласился:

– А пусть!.. Вон Енисеев вовсе еврей, а ничего, живет. Насекомым быть не так уж и плохо. Они самые древние люди на Земле, как говорит Енисеев. Еще древнее евреев.

Енисеев хотел было возразить, что он не еврей, но подумал внезапно, что здесь не только национальные различия, но и расовые скоро потеряют свою значимость, ибо ужасающе близко маячит более страшная реальность, о которой он боится вышептать пока что даже себе…

Вслед за Дмитрием по окрестностям разошлись почти все, «чтобы размять ноги». Даже осмелевшая Цветкова решилась на самостоятельную вылазку. Правда, ее тут же с двух сторон взяли в коробочку Чернов и Забелин.

Енисеев молча смотрел, как члены экспедиции один за другим исчезают за огромными блестящими горами. В том мире, который остался в прошлом, их называют галькой, камешками-голышами, такие места считают пустынными и даже… безжизненными.

– Я тоже пройдусь, – сказал он Морозову. Почему-то ощутил в своем голосе виноватость. – Надо посмотреть…

– Что? – спросил Морозов.

– Да так, – ответил Енисеев, он попробовал подобрать слова, не получилось. – Так, посмотреть…