Когда расходились, Енисеев сказал Дмитрию негромко:

– Да, в десантниках не засиделись… Окукливаешься в мирмеколога. У мирмеколога возможностей еще больше. Любую бактерию можно взять в руки, рассмотреть… Почти любую. Не хочешь заняться?

Дмитрий подумал, ответил с кривой усмешкой:

– В микробиологии по уши Овсяненко, а два медведя в одной берлоге… многовато. Так что мы с Бусей как-нибудь перебьемся в скромной роли героев, истребителей чудовищ. Верно, Буся?

Карманный дракон, вернее – наплечный, поскрежетал мандибулами, его чешуйчатый бок прижался к шее Дмитрия.

– Какие нам памятники поставят, – сказал Дмитрий мечтательно. – Какими могучими богами будем в легендах о Начале… Дурость наша забудется, успехи позолотят, раздуют…

– Разве что дурость забудут, – раздался сзади голос Саши. Она вклинилась между ними, оттерла Дмитрия. Енисеев ощутил, что Саша увлекает его наверх. – Иди спи, Дима. Завтра тяжелый день, как сказал Евцветий Владимирович.

Енисеев не помнил, чтобы он такое говорил, но смолчал, дал увести себя на открытую площадку. Воздух был уже холодный, багровое пламя бросало вокруг себя зловещие отсветы.

– Евгоблий Владимирович, я сдаюсь, – проговорила Саша.

– Что? – не понял Енисеев.

Саша смотрела грустно, ее глаза были большими, круглыми. По радужной оболочке прыгало пламя.

– Вот видите… Вы даже не поняли, Енисеев! Я боролась с тобой с первой же минуты. Еще когда ты отыскал меня у черных лазиусов. Я воевала с тобой изо всех сил, доказывала собственное превосходство. Я вообще не люблю уступать хоть кому, а тут ты – мягкотелый, высоколобый, нетренированный…

– Ну, – пробормотал Енисеев. – Не вижу ничего ужасного в своей нетренированности.

– Нетренированности! Ты оказался крепче и опытнее нас с Дмитрием. Я изо всех сил старалась выглядеть сильнее, а ты меня всякий раз вытаскивал то из муравейника, то со дна моря, то из паутины! И даже не напрягался, вполсилы, попутно размышляя над проблемами мирмекологии… Ты был сильнее нас даже в нашем деле, вот что нас задело.

– Даже Дмитрия?

– Даже его. Но он прагматик, быстро признал твое превосходство, у него мужская логика. Как в волчьей стае, когда подчиняются вожаку. А у меня… у меня никакой логики. Ты был той крепостью, которую я пыталась брать штурмом, осадой, подкопами, но ты даже не заметил. А сейчас, когда я обессилела, когда сама решила сдаться в плен… ты тоже ничего не понял. Я и пленная тебе не нужна!

– Саша, – пробормотал Енисеев с неловкостью, – у тебя какая-то казарменная терминология. Штурм, осада, плен… Я никогда ни с кем не воюю.

– Ну да! Ты побеждал, даже не замечая. Супермен!

– Я? – изумился Енисеев.

Саша робко взглянула, ее глаза были жалобными.

– Ты и этого не замечаешь? Ты не замечаешь, что фактически Станцией управляешь ты? И не только Станцией! Когда ты добился переноса Станции в муравейник ксерксов, ты уже был негласным лидером. Это признали даже те, в Большом Мире. Даже Мазохин признавал, хотя не говорил вслух. Лишь Морозов сказал об этом откровенно.

– Саша, перестань, – взмолился Енисеев. – Я физически не способен управлять, повелевать, направлять… и… что там еще делает лидер?

– Енисеев, другие слабее! Но берутся. Однако когда встречают настоящего лидера, то все поджимают хвосты и молча уступают место за штурвалом.

– Саша…

– Ты за штурвалом. Признаешь это или не признаешь.

Она замолчала, ее большие глаза обшаривали его лицо. В радужных оболочках медленно угасали языки пламени горелки. Лицо ее было бледным, брови вздернуты.

Енисеев привлек ее к себе, погладил по голове.

– Ты извини… Если бы я знал, как-то бы подыграл. А я дурень, с нежностью, что тебя, наверное, бесило еще больше.

– Теперь уже не бесит, – сказала она быстрым шепотом. – Еще как не бесит! Если ты еще…

– Еще, – сказал он, смеясь. – Может быть, я потому и не замечал этой войны, что люблю тебя, Саша.

Она прижалась к нему, Енисеев с удивлением ощутил, что она меньше его ростом, хрупкая. Или это он выше, сильнее? И плечи у него, гм, на удивление. И вообще он спокойнее, даже флегматичнее других, скучнее лишь потому, что для него все шло мирно, спокойно. Никаких опасностей, приключений.

– Люби меня, – прошептала она. – Мне впервые спокойно защищенной. И я впервые ничего не хочу доказать.

Когда Енисеев перешел со смотровой площадки на капитанский мостик, там горбился Морозов, похожий на озябшую ворону.

– Я все это время собирал обрывки фактов, – сказал он невесело. – Анализировал, сопоставлял, прилаживал так и эдак… Ни черта не получается! Подозрение падает на всех поочередно. На кого больше, на кого меньше, но – на всех.

– А на кого больше? – спросил Енисеев.

– Увы, на Фетисову. Боюсь, что ее придется как-то изолировать.

– Сашу? – ужаснулся Енисеев. – Разве есть улики?

– Прямых нет, но косвенных – вагон и маленькая тележка. Честные люди, между прочим, сделали не меньше преступлений, чем негодяи. Савонарола, к примеру, ради торжества правды и справедливости уничтожил половину Флоренции! Его называли Иисусом Христом во плоти. Но Христос с топором в руках…

– Саша не способна на зло!

– Даже ради царства всеобщей справедливости? Люди, говорящие лозунгами, – самые страшные люди на свете. Для победы собственных идей без колебаний сожгут весь мир. Вы, Евзубий Владимирович, поколение новое, а я застал всякое… Боюсь идейных людей, очень боюсь.

– Фетисова из нового поколения. Она моложе меня.

– Саша не очень успевала на уроках истории. Что, если она принуждает нас остаться, образовать новую колонию?

– Но ведь за нами следят по радиосигналам?

– Радиосигналы уже прерывались. Даже с одной женщиной колония может быстро разрастись. Через сто лет на стоянке может жить тысяча человек, а через двести – миллион! У нас же не одна, две женщины.

Енисеев молчал, лихорадочно перебирая факты. Нежное лицо Саши, ее «сдача в плен», какие-то неудачи в прошлой жизни «там», надежды на новое «здесь»…

Морозов был мрачным, похудевшим. Енисеев с некоторым удивлением подумал, что Саша права. Он все чаще берет инициативу в свои руки. Вовсе не потому, что нравится быть лидером, – он ненавидит руководство. Но если никто другой не берется, а дело должно делаться…

– Самое уязвимое место, – сказал Енисеев медленно, – запасы пропана… Так?

– Верно? А что?

– Надо сказать об этом. Напомнить.

– Дать след?

– Да.

Он прошел в кают-компанию, спиной чувствуя, что Морозов послушно идет за ним. Может быть, так было не первый раз, но Енисеев раньше больше внимания обращал на животный мир, чем на собственное положение в мире людей.

В кают-компании еще дотлевал обмен идеями. Чернов развивал тезис о скором появлении людей-мутантов. Уже во втором поколении их будет около трех процентов. Почему именно трех? – подумал Енисеев. Затем мутантов будет треть, а к концу Первого века – подавляющее большинство.

Морозов сказал с порога, стараясь голос сделать буднично усталым:

– Друзья, напоминаю, что пропана у нас тройной запас… Но кран сам слабоват. Затягивайте потуже, а то, гм… Застрянем очень надолго.

– На пару миллионов лет, – добавил Енисеев шутливо.

Морозов похлопал Енисеева по спине, и оба они покарабкались по лестнице вверх, всем видом показывая, что устали, что веселый треп – хорошо, но здравый сон лучше.

– А уходя, гасите свет, – добавил им в спины под общий смех Забелин. Он, как и остальные, даже как нежная Цветкова, чувствовали себя полными сил и желания продолжать треп до утра, которое обещает быть мудренее вечера.

Енисеев рассеянно и устало улыбался, он-де всего лишь, как и положено, бдит. Вместе с Морозовым поднялись наверх. Оглядевшись по сторонам, они тут же начали спускаться по другой лесенке, минуя кают-компанию, на самое дно гондолы.

Нижний этаж почти весь занят гигантским баком. Под стеной громоздкие детали, запасное оборудование, оставляя узкий проход. Выбрав нишу, они затаились вблизи темного прохода.