– Знаю-знаю! Это мир, где вообще лучше быть пролетарием.
Он ласково погладил по широкой голове пролетария Диму, самого умного из всех муравьев. Ксеркс лизнул Дмитрию руку, заметив на ней крохотный микроорганизм, что пытался протиснуться сквозь тонкую кожу.
Енисеев пошел за Морозовым, вычисляя его по легкому шелесту. На странном небе светилось желтоватое пятно, двигались темные бесформенные тени, наползали друг на друга, заглатывали, пожирали даже луну, но желтое пятно, поскитавшись по внутренности чудовища, прорывалось сквозь бока либо выпадало позади тучи…
Между черным небом и черной землей метались огромные быстрые тени. Кричали летающие животные, метались летучие мыши, посылая на землю ощутимые воздушные толчки.
Морозов сказал с хмурым пониманием:
– Здесь мы не цари природы… Словно бы очутились в эпохе динозавров. Как поется: «По полюсу гордо шагает, меняет движение рек, высокие горы сдвигает советский простой человек»… То-то и есть, что слишком простой. Досдвигался, экологи волосы на себе рвут. А тут еще первобытность, простор. Можно начать заново, не повторяя ошибок… Не так ли, Евшвондрий Владимирович?
Енисеев ответил с осторожностью, не поворачивая лица к Морозову:
– Все еще проверяете, на чьей я стороне? Идея избранности – игра ума. Мы отрезаны от Большого Мира. Оттуда смотрят с брезгливой жалостью, как на чокнутых, иисусиков, пыльным мешком прибитых… Мелюзга, мол, насекомые людишки. Но все знают, как там, так и здесь, что ай-кью любого нашего работника намного выше среднего уровня! Кто-то в шутку привел доводы о явном превосходстве людей Малого Мира, избранности нашего пути. Фетисова не искушена в интеллектуальных играх, вы ее учили наверняка другому. Приняла все за чистую монету, уверовала, подхватила факел… К тому же тут какие-то явно личные пружины. Она и в десантницы пошла, как мне чудится, чтобы что-то преодолеть, кому-то доказать…
Морозов сказал сумрачно:
– За высоколобых не тревожусь, дальше шуточек не пойдут. Но когда с такими идеями начинает носиться Фетисова… Неважно, личное или не личное. Недостаток образования уже приводил к кровавым баням. Я говорю о настоящем образовании, не о дипломах электронщиков. Кибернетикой, химией, математикой еще никого не удавалось воспитать! А с литературой или историей у нас традиционно слабовато.
– Детская болезнь. Переболели многие.
– Такая болезнь часто затягивается, – напомнил Морозов. – К тому же заразная!
Желтоватое пятно луны скрылось под натиском черной тени. На мир упала тяжелая давящая тьма. Звуки ночного мира исчезли, Морозов с Енисеевым тоже замерли, вслушиваясь в тишину.
Наконец тьма неохотно расступилась, начали обрисовываться тени, а запахи стали сильнее. Сильный запах доносился сверху. Енисеев долго всматривался в висящее на высоте в три-четыре роста мохнатое скрюченное тело размером с аэростат. Крыльев почти не видно, лапы и огромная голова прижаты к брюшку. Шмель! Вцепился в цветок, пережидая холодную ночь, оживет с первыми лучами солнца, чтобы раньше других успеть на этот и ближайшие цветы…
В просвете туч выглянула луна. Шмеля залило прозрачным светом, густая шерсть заискрилась, заблестела. Будь шмель поменьше, сошел бы за раскормленного медведя.
По стеблям впереди качнулась длинная изломанная тень. Ковылял ксеркс, чужой ксеркс. Шел тяжело, борясь с оцепенением, удерживая под толстым хитиновым панцирем тепло, экономно сжигая жир для разогрева.
Он часто останавливался, щупал сяжками воздух, стебли, землю. На один ствол хотел влезть, сорвался, полежал на спине, как жук, дрыгая лапами. Перевернулся с трудом, вскарабкался на другой стебель, деловито потрогал застывшего на ночь крупного кузнечика. Сквозь оцепенение кузнечик ощутил беду, но холод держал, приглушал ощущение опасности. Ксеркс полз уже по спине кузнечика, тот был впятеро крупнее, массивнее, жвалы втрое шире, но только дети и неграмотные взрослые наивно доверяют песенке, в которой кузнечик «…ел одну лишь травку, не трогал и козявку и с мухами дружил». Кузнечик всегда готов сожрать козявку или муху… Ксеркс – боевая машина убийства, работающая, как сказал бы Дмитрий, даже в особо неблагоприятных условиях. Сейчас он вонзил кривые зазубренные кинжалы в горло кузнечика, тот слабо шевельнулся, лапы разжались, оба шумно брякнулись на землю.
Кузнечик пытался прыгнуть, но ксеркс потащил умело, держа брюхом кверху, мощные лапы прыгуна с бестолковой мощью лягали ночной воздух.
Морозов огляделся. На стеблях, куда ни глянь, виднеются застывшие кузнечики разных видов и размеров, жуки, личинки златоглазок, мошки, мушки…
– Сколько мяса, – проговорил Морозов нервно. – Даже не стада бизонов, а косяки китов. Обнаглеем, забудем земледелие, скотоводство.
– Муравьи сеют, – напомнил Енисеев.
– Мы не муравьи, – отмахнулся Морозов. Голос его был горьким. – Нам бы на готовенькое, нам бы пограбить всласть! Задумаемся не раньше, чем опустошим сундуки, выбьем все живое, посидим на голодном пайке…
– Здесь голодного пайка никогда не будет.
– Не улыбаться, плакать надо!
– Народ здесь другой, Аверьян Аверьянович. Даже муравей Саша и тот интеллектуал.
– Только и надежда на интеллектуалов. А еще лучше – на интеллигентов. Нельзя спешить, Евмицелий Владимирович. Этот мир дает слишком много. Если сюда хлынет народ, то не удержим контроль. Народ разный! Сейчас все на подбор, даже муравей, как вы верно заметили – интеллектуал. Но начнут прибывать жены, техники, квалифицированные рабочие, завхозы, повара, подсобники…
Енисеева свело внезапной судорогой. Через мгновение спазм прекратился – сигнал, что таблетками злоупотреблять опасно. Морозов кивнул понимающе, ему все как с гуся вода, развернулся в обратный путь.
На листьях уже поблескивали крохотные искорки, зародыши капель росы. Каждая к утру превратится в сверкающий шар высотой в рост человека. Если воды соберется слишком много, капля сплющится, дождется утра, когда либо жучки выпьют, либо солнце высушит, а то и утренний ветерок сбросит на землю…
В ночи летали бабочки, укутанные от холода в длинный мех. Наземные чудовища двигались замедленно, расчленяли друг друга с неторопливой убежденностью, часто останавливались отдохнуть. Жуки спали, а единственный муравей, которого, помимо ксеркса, встретили на пути, был покрыт длинными частыми волосами. Да и двигался с такой неспешностью, что издали походил на гусеницу.
Спускаясь по стене в расщелину, Морозов спросил внезапно:
– Это место выбрали не случайно?
Енисеев ответил настороженно:
– Вы же видели, заранее не выбирали. Просто место на голой каменистой горке удобнее. Хорошо просматривается. К тому же удобная щель.
Морозов сказал задумчиво, глаза его смотрели очень внимательно:
– А мне показалось, что выбирали с дальним прицелом. Как будто собирались в будущем основать новую станцию. Отводок нашей разрастающейся колонии.
Енисеев попробовал отшутиться, скрывая тревогу:
– Вы не первый так думаете! Даже не второй.
– А кто первые два? – спросил Морозов быстро.
– Муравьи Саша и Дима.
Утром Енисеев вывел Морозова пораньше, чтобы тот успел увидеть еще один мир, которого не встретишь ни днем, ни ночью. Мир перенаселен, экологические ниши забиты плотно, есть звери дневные, есть ночные. Но отыскались и те, кто наловчился использовать короткие часы, даже минуты рассвета, когда ночной холод уже испаряется, а дневная жара не наступила, когда насекомые едва отходят от оцепенения, когда можно хватать и тащить, когда можно напиться росы, пожевать травинку, уволочь в нору сочный стебелек.
Вдвоем наблюдали за невиданными муравьями, жучками, клещиками, сороконожками, твердотелками. Видели молниеносные схватки, стычки, видели, как часто удачливый охотник становится добычей другого ловца. Мелькало, как при ускоренной съемке, все торопились успеть, днем можно поспать и накопить силы для короткого периода бешеной активности вечером, в промежуток между жарким днем и холодной ночью.
