– Не могу видеть, как мучается, – не выдержал Енисеев. – В анабиоз хотя бы на ночь.
– Или пристрелить, – посочувствовал Дмитрий.
Он кривил рожу, горбился, старался стать меньше ростом, сутулился. Ему явно было стыдно быть здоровым, когда эти ученые, и без того дохляки, вовсе охляли, как под дождем лопухи.
Саша исхудала, бегала за Овсяненко, разрывалась от жажды помочь, спасти, пожертвовать собой, но спасти это первое человечество Малого Мира.
– Разве что пристрелить, – вздохнул Морозов. – Нет, в анабиоз не стоит. Сейчас тело мучается, а душа горда… Чист не только перед нами… что мы ему!.. перед собой чист.
Енисеев смолчал. Он понимал терзания Овсяненко, сам из той же касты недобитой интеллигенции, но откуда знает такое Морозов?
Почерневший, терзаемый адским огнем, с безобразно вздутыми суставами, Овсяненко мучительно медленно двигался по территории походной экспресс-лаборатории, искал противоядие, сыворотку. Енисеев пробовал помогать, но только ввязался в бесцельный спор, когда Овсяненко хотел искать в их крови неведомых вирусов или даже клещей, наподобие акаридных, поражающих трахеи пчел.
На седьмые сутки Овсяненко лежал пластом. Енисееву прошептал, почти не открывая глаз:
– Евмолний Владимирович, другого шанса не будет… Возьмем же за основу, что существует крохотный вид клещей, еще неизвестных науке…
– Половина еще неизвестна, – ответил Енисеев. – Говорите, говорите! Я слушаю.
– Предположим, клещ внедрился, развивается… Ночной холод тормозит, потому мы не ощутили сразу…
– Эти клещи должны быть меньше фильтрующегося вируса!
– Я ж говорю, предположим… – Он шептал так тихо, что Енисеев наклонился, стараясь не пропустить ни слова. – Я приготовил состав… Как только кончится фильтрация, напоите меня и остальных… Если не сработает, уже не…
Два часа Енисеев, сам едва держась на ногах, разрывался между сосудами, где кипело варево, умирающим Овсяненко, неподвижными, как камешки, членами команды. Он свалился без памяти, когда фильтрация заканчивалась. Дмитрий оставил Сашу охранять лагерь, сам разжал зубы медику, влил ему лошадиную дозу. Затем, отогнав ксерксов, пытавшихся отнести Овсяненко и других на кладбище, напоил всех, даже заставил отхлебнуть Сашу.
Овсяненко открыл глаза, прошептал:
– Дима… Дима, послушай…
К нему с готовностью подбежал Дима, потрогал его сяжками. Овсяненко опустил веки, но тут же появился Дмитрий:
– Володя, я здесь! Говори!
– Дима… варево не сработало. Малость взбодрило, но… минут через пять начнется приступ. Последний.
– Ты что? – испугался Дмитрий. – Я тебе сяжки обломаю! Ты же единственный специалист!
Он беспомощно смотрел на безжизненного медика. Ксеркс тоже посмотрел на Овсяненко, но нести его пока не давали, а у двуногого друга между лопатками появилась проплешина незащищенного хитина. Дима начал тщательно вылизывать шершавым, как терка, языком, попутно пропитывая феромоном, Дмитрий непроизвольно двигал плечами, нежась. У Овсяненко все плыло перед глазами, но тренированный мозг уцепился молниеносно, прогнал целую серию образов, и в затуманенном сознании начал оформляться удивительный ответ.
Овсяненко шевельнул губами. Дмитрий приподнял его, подбежала Саша, смочила медику губы.
– В слюне муравьев… – прошептал Овсяненко, – противогрибковое… противомикробное… Железы в брюшке, там все есть…
Руки Дмитрия еще держали его, но Овсяненко уже освобожденно летел в бездонную черноту.
Сперва Енисеев видел только черноту, в которой не скоро осознал свое присутствие. Потом в этой бездне космоса начали возникать светлые пятна, круги, поплыли цветные кольца. В сознание стали прорываться отдельные звуки. Наконец он различил смутные, словно травы на грани видимости, слова:
– Надо бы сразу… А мы, цари природы…
– Точные науки не всегда…
– Кто мог подумать?..
– Сюрприз!
– Они нам уже поднесли не первый…
Он с трудом поднял тяжелые веки. Все тело казалось настолько тяжелым и непослушным, что на миг даже мелькнула дикая мысль, что он каким-то чудом оказался в Большом Мире.
Люди бродили тощие и бледные, как уэллсовские морлоки, только Дмитрий годился позировать для плаката о строителях коммунизма, Буся на его плече тоже был сыт и румян, а ксерксы носились из лагеря в лес и обратно, как черно-красные молнии. Кто-то заявил, что «Дима» и «Саша» – слишком неуважительно по отношению к спасителям, надо бы их по батюшке, заслужили, а ведь совсем не загордились, настоящие скромные герои.
Енисеев поднялся, вполуха слушая почтительные клички, одна другой ярче. Всех еще терзали спазмы, но на шуточки сил хватало. Морозов был бледным до синевы, много и часто пил, однако голос его был таким же могучим и авторитарным:
– Товарищи, поздравляю с благополучным завершением первого серьезного испытания…
Овсяненко еще не поднимался. Енисеев осмотрел себя с брезгливой жалостью. Истощенный, страшный, но хуже всего – суставы воспалились, распухли, проступали сквозь тонкую кожу ярко-красными шарами.
– В нашей крови остались гипопусы, – рубанул Морозов. – Все поняли? За подробностями – к Евжабию Владимировичу. Добавлю, что в поганых условиях часть клещей не дохнет, а принимает форму, которой не страшны морозы, жара, яды, радиация… Как их добыть, решим по возвращении. Пока что приказом по экспедиции обязываю пользоваться феромоном наших полноправных членов: Дмитрия Алексеевского-младшего… или старшего? – и Александра Фетисова. Конечно же, старшего.
Страшноватые звери станут любимцами, подумал Енисеев с усмешкой. Заласкают, закормят. Даже Цветкова решается трогать муравьев за сяжки, Диме какого-то клопика предлагала…
Метаболический вихрь, здоровье, боевой дух – на следующие сутки вернулась прежняя форма практически у всех. Только у Овсяненко суставы остались вздутыми, словно галлы на тонких веточках. Ненавидевший роботизацию, сам стал похож на карикатурного робота с шарнирами на месте соединения конечностей.
– Это надолго? – спросил Енисеев с неловкостью.
Овсяненко рассеянно покосился на руки:
– Кто знает… Да и важно ли? Боль ушла, а косметика… Оставим ее женщинам. Я уже отженился, у детей есть собственные семьи. Я давно уже не тело, а та чахлая душа, что теплится внутри… Впрочем, даже в молодости особенно не гонялся за футлярами.
Дмитрий услышал, сказал громким бодрым голосом:
– Что нам футляры, когда мы здесь видим друг друга насквозь!
Пока валялись без сил, болели, выкарабкивались, в лагере похозяйничали местные. Что-то утащили, попортили, остальное переворотили. Полдня выгоняли непрошеных жильцов, что пробрались в гондолу, сплели сети, отложили яйца. Некоторые даже начали делать запасики, превратив пару отсеков в кладовочки.
Енисеев гонял, подталкивал, самых упрямых обезвреживал липучкой и выносил за пределы лагеря. Туда уже стягивались хищники. Изгнанники попадали в лапы богомолов, пауков, на бездомников бросались, в них стреляли, кольцо вокруг лагеря стягивалось туже.
Морозов нервно поглядывал на кишащие зверьем заросли, торопил:
– Надо улетать сегодня! Раздразнили! Если им добычи не хватит…
– Здесь народ такой, – поддакивал Хомяков. – Всяк гребет в пасть, никакой тебе, как говорил Карл Маркс, политики сосуществования. Одно слово – сяжечники!
– Евбрякий Владимирович, – сказал Морозов настойчиво, – давайте проследим, чтобы завтра на рассвете отбыли!
– Лучше с первым солнышком, – попросил Енисеев. – Иначе мы будем двигаться как замерзающие мухи.
Морозов поколебался, затем лицо его потвердело:
– Нет. Вылетим даже до рассвета. Как раз… в этих экстремальных условиях отработаем старт в ночных условиях. И с ослабленным экипажем. Евгоблий Владимирович, мы не в туристическую прогулку вылетели! Мы все сейчас – испытатели.
