Что он скажет, Коста уже прикинул. Краски бывают разные, и за некачественную работу он готов платить.

И решительно, пока не передумал – с силой постучал в дверь.

Ему не открыли. Ни через пять мгновений, ни через десять. Он замерз так, что почти не чувствовал ног, приплясывая на одном месте. Пока не решился обойти лавку – если работают на заднем дворе – могут не слышать. Ограда – сплошная и высокая опоясывала дом, и Коста уже собрался возвращаться, пока не увидел щель – плохо пригнанная доска болталась на одном верхнем крючке.

На заднем дворе лавки было пусто – ни души – звать бесполезно, и Коста почти вытащил голову обратно, убедившись, что через задний двор есть сквозная калитка-выход на другую улицу, но его внимание привлек оттенок сочной зелени на снегу.

Орнамент, который он мог бы повторить с закрытыми глазами прямо сейчас. Его – рисунок.

Вторую доску Коста раскачивал пару мгновений, стянул полушубок, чтобы протиснуться в дыру и порадовался тому, что так мало ел. Стараясь ступать только по метенным дорожкам, чтобы не оставлять следов, перепрыгивая с плитки на плитку, он пересек двор.

Коста потрогал пальцами ткань – те самые. Рулоны были свалены не аккуратной горкой без навеса, занесенные снегом. Часть орнамента уже поплыла и стекла вниз, замерзнув потеками. Раз, два, три…девять. Все. Все, которые он разрисовал. На роспись которых он потратил три декады пути в обозе.

И которые торговец планировал выгодно сбыть в Хаджере.

Справа – составленные в аккуратный ряд, чтобы не мешали ходить, под снегом стояли мешки с солью. Шесть из десяти, которые везли сюда. Четырех не хватало.

Коста попытался рассмотреть, что стоит далее, но за оградой что-то скрипнуло, и он сорвался с места, петляя по плиткам, пролез обратно, ободрав руку и приставил доски обратно.

Дома ему влетело. Дважды. За оцарапанную руку – “главное достояние каллиграфа”, и за то, что вообще открыл рот спросить про торговца. Коста даже не успел ничего рассказать.

– Вопрос уже решен, щенок! Твоя работа чертить карты – вот и черти! Сделал только четверть! – ругался Наставник.

Коста обиделся – он сделал не четверть, а треть!

Он сам ещё раз сходит к торговцу и сам узнает, почему его рисунки гниют под снегом. И только потом расскажет мастеру.

Весь вечер в комнате под самой крышей горел свет. Коста – рисовал, спешно набрасывая на пергаменты все, что успел запомнить этим вечером, каждую деталь: спину дочери торговца, старые улочки, дом, задний двор, рулоны под снегом, мешки с солью…

…а утром они поругались ещё раз.

Конец пятой декады с момента начала “зачистки”, второй день отдыха перед следующим спуском

– Не могу больше! Хватит! – кисть отлетела в угол стола, забрызгав чистые бесценные пергаменты тушью.

И у него тряслись руки так, что штрихи выходили неуверенными и неровными.

Коста вытянул пальцы вперед и усилием воли, сделав несколько глубоких выдохов, попытался погрузиться в “созерцание” – снег за окном, шпили вдалеке, развевающиеся штандарты, прямые улочки… но пальцы дрожали все сильнее, и что-то темное внутри, горячее, застилающее глаза алым маревом поднималось изнутри. Он начал дышать рвано, с присвистом, пока просто поднялся, отбросив стул в сторону.

– Хватит!!! – выдохнул он задыхаясь.

Наставник поднял седую голову от стола – дневного света внизу было достаточно и они сегодня опять “собирали” куски карты вживую, соединяя то, что зарисовал Коста и те участки, которые делал сам Хо, проверяя друг друга дважды. Полуровня – мастер, полуровня – ученик.

– Я…я… я… н-н-н-е-е-ем-м-м-могу б-б-б-больше… – выдавил Коста наконец. И вытянул вперед ходящие ходуном руки. – П-п-п-пальцы трясутся… я п-п-п-просто н-н-н-немогу б-б-б-ольше…

– Малец… тише, малец… – мастер начал осторожно вставать из-за стола.

– Н-нн-не п-п-пойду б-б-больше… – выдохнул он рвано. – В-в-в-вниз…

– Контроль! – прошипел мастер Хо. – Контроль, щенок!

Но красная пелена уже застлала все перед глазами – заикание пропало и Коста выпалил всё, что думал: о том, что даром не сдались фениксы, заработанные таким трудом; о том, что у всех наставники, как наставники; о том, что можно искать нормальные заказы, а не рисковать так; о том, что черный мешочек, выданный накануне сиром Блау – уже пуст, он, Коста видел; что мастер опять куда-то спустил все деньги и что вообще он отказывается, больше никуда не пойдет…

– Пойдешь! – орал в ответ Мастер. – Пойдешь, щенок! Слово крепче плетений!

…припомнил Форт, ворованные сани и даже разрисованные ткани, которые подсунули торговцу, с краской, которая вспыхнет от малейшей искры, и что ему до сих пор сняться сиры в ханьфу, с пылающими вкруг подолами…

– Вопрос решен! Я сказал вопрос с тканями решен, щенок! – Мастер рассердился так, что на щеках появились алые пятна. – У нас ещё два дня отдыха, чтобы через два дня был собран и готов!

Но Коста уже не слышал – схватил верхний стеганый халат, и как был, вылетел на улицу.

Не пойду.

Не пойду. Не могу больше.

Успокоился он, намотав пару кругов по старой части города и основательно замерзнув. Было стыдно за собственную несдержанность, стыдно, за то, что было стыдно, стыдно возвращаться обратно и ещё больше стыдно, что мастер в итоге оказался прав. Почти девять зим – зря. Он так и не научился контролировать ярость внутри.

– Порченая кровь Хэсау, – пробормотал Коста под нос, слышанные единожды слова от Наставника.

Как он пришел к дому обозного торговца, Коста не помнил, но в окнах горел свет, и на этот раз ему открыли сразу после второго стука.

Старый Керн, дом торговца

Коста уже десять мгновений грел руки о глиняную пиалу и медленно цедил жидкий чай. Объяснять зачем он пришел – не пришлось, хотя Коста придумал сразу две причины.

– Помощник мастера… К отцу? Его нет, он скоро будет, – дочь торговца открыла дверь сразу и проводила его на кухню. – Твой мастер был вчера.

Коста удивился, но промолчал – по привычке. Три декады в обозе он вел себя тихо, говорил мало – больше слушал, запоминал и рисовал, “тихий малец” – такое прозвище он получил в караване. Поэтому его так просто пустили в дом. С легкого языка Наставника все знали, насколько он безопасный и молчаливый. Говорит мало, ест много, заикается и – постоянно рисует.

На кухне было пусто и пыльно, как будто редко готовили, или… Коста увидел край мерных алхимических весов, рассыпавшиеся веточки травы с красивыми соцветиями, маленькие холщовые мешочки, с витой тесьмой сверху и красным оттиском краски на боку… или кухню используют для других целей.

– Чай, высокогорные сборы, – пояснила дочь торговца резко, отобрав сухую веточку из рук и раздвинула ширму, перегораживая часть кухни. – Теперь торгуем чаем, идет хорошо.

– А соль? Сушеные водоросли и ткани?

– Соль? – переспросила дочь торговца. – Уже продали всю…

– А т-т-ткани?

– И ткани…

Коста смотрел, как девушка наклоняет голову, врет и улыбается без тени смущения. Мастер прав – он совсем слепой. Как щенок. Так и не научился видеть “сути”, ни людей, ни явлений.

Торговец вернулся раньше, чем Коста допил первую пиалу с чаем. И тоже не удивился визиту и отсчитал дочь.

– Вот, – глиняная пузатая бутыль, ещё запечатанная сверху воском, перекочевала из рук в руки. – Я говорил вчера твоему Мастеру, что нам без надобности, чтобы забирал сразу, а не посылал ученика! Мы уже продали все рулоны, – торговец холодно улыбнулся. – Но он настаивал, что это лучше позволит краске пропитать ткани.

… Нет, нет, больше заказов для писарей нет…

… Соль? Продали всё, нужно будет снова ехать…

… Вернемся на побережье…

Коста кланялся и снова и снова настойчиво выспрашивал про заказы. Он юн, но учится у Мастера, ему очень нужны фениксы. Он может переписать для господина учетные книги, или изобразить портрет юной мисс, или нарисовать хорошую вывеску – он умеет, пока торговец наконец не перестал улыбаться и просто выставил его вон.