Сразу за портиком открывался вид на фонтан у входа, который теперь молчал. Он зарос тиной, а по зеленой поверхности воды бегали водомерки. Со стен на Арина смотрели нарисованные боги и другие существа: фавны, олень в прыжке. Ему на глаза попалось изображение птички в полете. Арин вспомнил, как впервые увидел этот рисунок за плечом у Кестрель в день, когда она только привела в поместье нового раба.

Внутри дом оказался почти пустым. Арин и не ждал, что от здешнего интерьера много уцелеет, но увиденное его поразило. Когда он подписал договор с императором, обещавший свободу Гэррану, колонисты вынуждены были возвратить гэррани свои особняки на полуострове. В гавань вошли корабли, чтобы вывезти вещи валорианцев. Было много споров, что кому принадлежит. Арину не раз приходилось вмешиваться, выступая посредником в переговорах, но про дом Кестрель он старался даже не вспоминать. Его гэрранские владельцы не пережили войну. Когда пришел корабль за вещами генерала, Арин сделал вид, что нет ни судна, ни виллы, поэтому был уверен, что из дома вынесли все. В каком-то смысле он не ошибся.

Сам Арин не приходил сюда с зимы. Он боялся, что его потянет в комнаты Кестрель или на кухню, где гэррани трудились с утра до ночи. Или туда, где управляющий однажды накинулся на него с обвинениями, будто Арин взял что-то без спросу. Его тогда высекли подальше от дома, чтобы валорианцам на вилле не пришлось слушать неприятные звуки. Арин не хотел вспоминать мелодию, которую играла Кестрель в музыкальной комнате, не хотел видеть библиотеку, где они проводили время вместе. Он не желал даже близко подходить к этому дому. Когда Арин со своими людьми приехал, чтобы забрать к себе фортепиано, то не стал заходить внутрь. Он ждал снаружи, готовя механизм из блоков, с помощью которых инструмент погрузили на повозку.

Поэтому Арин оказался не готов к грязи и вони, которые встретили его на вилле. Плут был мстительным человеком. Комнаты пропахли мочой. Стены и окна заляпаны грязью. Стекла кое-где выбиты. Ноги сами привели Арина в музыкальную комнату. Перед ним предстало странное зрелище: повсюду на полу валялись нотные листы. Некоторые из них были слегка обожжены, будто Плут хотел сперва бросить все в огонь, но по какой-то причине передумал. Вероятно, потому же он не тронул фортепиано. Может, поначалу Плут надеялся, что ему удастся подкупить Кестрель… У Арина внутри все сжалось, легкие жгло огнем. Он распахнул окно и выглянул в сад, вспоминая знакомый вид из окна. Год назад цветы точно так же покачивались от дуновения ветерка, пока Кестрель играла пьесу для флейты. Когда-то давно мать Арина пела эту мелодию для гостей. Неужели такова судьба всех, кто родился в год бога смерти, — видеть, как все прекрасное гибнет?

Свежий воздух помог Арину прийти в себя. Он пошел на кухню, развел огонь в очаге, на этот раз — чтобы вскипятить воду. Обнаружив кусок соды с едким запахом, тряпки, ведра, масло с апельсиновым ароматом, уксус для мытья окон и стен, Арин начал убирать дом. Выжимая тряпку, он услышал, как бог смерти, оскалившись, произнес: «Уборка? Ох, Арин. Для того ли я тебя растил? Мы так не договаривались». Арин не помнил никакого уговора. Бог просто заявил на него свои права, а Арин не стал возражать. Нельзя приносить бесчестие своему покровителю. Но бросить все как есть было бы не меньшим позором. Арин прогнал из головы настойчивый голос и продолжил работу.

Когда он вернулся в кузницу, пламя давно погасло. Арин заново разжег печь и раздул угли. Затем положил отцовский меч в огонь, разогрел, так что металл стал пластичным, положил на наковальню и отрубил часть клинка. Мысли Арина текли плавно и спокойно, пока он придавал куску металла нужную форму, отсекал лишнее, уплотнял сталь слой за слоем, переделывал рукоять, обрабатывал края и затачивал лезвие. Арин решил, что кинжал для Кестрель станет его лучшей работой.

Она вынырнула из полумрака. Все болело, особенно плечи, ребра и живот. Но терзавшие судороги ушли. Мягкая перина. Пуховая подушка. Удобная ночная сорочка. Чистая кожа. Кестрель моргнула. Было так тихо, что она услышала, как ее ресницы задели наволочку, и вспомнила, как Сарсин разбирала ей волосы пальцами, смазанными маслом, прежде чем расчесать.

— Отрежь их, — попросила Кестрель. Когда эти слова сорвались с ее сухих губ, она почувствовала себя странно, будто говорила не сама, а лишь повторяла эхо сказанных давно слов.

— Ну уж нет, — ответила Сарсин. — В этот раз я тебя слушать не стану.

«Отрежь». Да, такое уже случалось. Спутавшиеся косички, призрак непрошенного наслаждения… Но что произошло тогда, Кестрель не знала. Память молчала. «Ты же светская дама, потом пожалеешь», — возразила ей Сарсин.

Сарсин разобрала колтуны в волосах Кестрель — напоминание о тюрьме. От движений пальцев, перебиравших пряди, у нее закружилась голова. К горлу подкатил ком, и ее снова стошнило.

Теперь, размышляя над этим, Кестрель коснулась волос, рассыпанных на подушке. За время, проведенное в тюрьме, она успела забыть их цвет. В детстве у нее были почти огненные волосы. «Воинственный рыжий», — говорил отец, дергая ее за косичку. Кестрель подозревала, что он расстроился, когда по прошествии лет ее волосы потускнели.

Она села на кровати — слишком резко: в глазах потемнело, голова закружилась.

— Ага! — произнес кто-то.

Постепенно зрение вернулось. Сарсин потянулась, поднявшись с кресла (оно было из сизо-серого дерева с матовой обивкой жемчужного цвета и почему-то тоже казалось знакомым), и подошла к маленькому столику, где стояла накрытая крышкой супница. Сарсин налила горячий бульон в чашку и поднесла ее к кровати.

— Есть хочешь?

У Кестрель заурчало в животе.

— Да, — кивнула она, удивляясь такой, казалось бы, обычной вещи, как голод. Кестрель выпила бульон и тут же ощутила усталость. Руки едва держали чашку. — Как давно? — проговорила она.

— Как давно ты здесь? Два дня.

Сквозь задернутые шторы просвечивало яркое солнце.

— Ты почти не спала, — продолжила Сарсин. — Тебе было очень плохо. Но, думаю, — она коснулась щеки Кестрель, — теперь ты пошла на поправку.

«Какая она добрая», — подумала Кестрель. Сарсин излучала уверенность, ее характер был прямой и твердый, но при этом она умела заботиться. В глубине ее глаз поблескивала тревога. Возможно, она и впрямь искренне беспокоилась за Кестрель.

— Тебе нужно как следует выспаться, — сказала Сарсин. — Хотя бы попытайся, хорошо?

Кестрель это понравилось — Сарсин понимала, как трудно ей даются самые простые вещи. Действительно, прошло уже два дня, а Кестрель никак не удавалось хорошо отдохнуть — она то и дело просыпалась. Она взглянула в глаза Сарсин и вдруг замерла. Только теперь Кестрель ясно увидела то, чего раньше не замечала. Ее глаза были такого же цвета. Серые, как дождь, обрамленные густыми черными ресницами. Как у него. А еще форма нижней губы, и уголок рта так же поднимался в легкой улыбке… Сердце громко застучало.

— Договорились? — мягко спросила Сарсин, забирая из рук Кестрель пустую чашку, тяжелую, как камень.

Кестрель поймала свободную руку Сарсин и сжала ее. Взгляд этих серых глаз придавал спокойствия. «Это неправильно», — возмутилось что-то у нее внутри. Незачем искать его черты в лице этой девушки. Но Кестрель продолжила это делать, не в силах справиться с собой. А потом ее накрыло приятной волной сонной усталости.

В следующий раз она проснулась ночью. На столе тускло горела лампа, комната была погружена в густую тень. В кресле Кестрель заметила фигуру: длинные ноги, штаны, туго зашнурованные сапоги. Неловко выгнутая шея, голова, запрокинутая на спинку кресла. Лицо, наконец избавленное от слоя грязи и расслабленное во сне. Шрам на щеке. Пожалуй, он был даже слишком чистым. Кестрель почувствовала слабый запах, правда, весьма странный: апельсиновый уксус?

Его глаза приоткрылись. Прошло мгновение длиной в один вдох. Взгляд стал осознанным. Кестрель смотрела на своего спасителя, изучала в свете лампы. Ее сердце заметалось, будто пойманный кролик. Сомнение боролось с доверием и другим неясным чувством, которому трудно было дать название.