Гэрранские произведения были распределены по композиторам (Кестрель словно увидела прежнюю себя: изящный призрак, приводящий в порядок ноты на полке). Валорианскую музыку — которой, к слову, было не много — упорядочили по такому же принципу. Но Кестрель никогда бы так не сделала. Валорианцы расставляли книги по цвету корешка, который соответствовал теме, а музыкальные произведения группировали по жанру. Кестрель снова посмотрела на ноты, вспоминая, как скучала по этим пьесам в столице. Она не стала просить привезти их, потому что хотела скрыть, что скучает по вещам, которые остались в родном поместье. Вспоминать о доме было тяжело, а признаваться в том, что она скучает, опасно.

Книжки с нотами расставил кто-то другой. Не она. Не валорианец. Кестрель вспомнила слова Арина: «Какое мне дело до музыкального зала?» Даже тогда это не было похоже на правду. Теперь тем более. Наконец она поняла, почему все-таки не ушла отсюда. Легкая, как перышко, мысль все еще парила где-то на границе сознания. «Ты знаешь, где еще встречала этот запах. Апельсин, уксус и сода».

Арин. Тогда Кестрель еще не вставала, лишь изредка приходя в себя, мучаясь от боли, а он спал в кресле у ее постели в комнате, принадлежавшей его матери. Потом Арин проснулся. «Спи дальше», — пробормотал он. От него пахло чем-то странным. Этот самый аромат. Кестрель сразу подумала, что Арин казался слишком чистым. Мягкое сияние лампы. Его низкий голос. Блеск глаз. Молчание. Сон.

Кестрель повыше приподняла фонарь, хотя глаза уже привыкли к темноте и свет больше не был так нужен. Кестрель обнаружила, что эта комната — пустое помещение, которое некогда заполняли вещи. Страх перед тем, что она может обнаружить внутри, уже не сковывал ее. Чувство одиночества отступило. Кестрель продолжила осматривать дом.

Ночь подходила к концу. Тени в углах таяли. Кестрель не замечала, что уже рассветает, — или замечала, но думала, что это проясняется у нее в голове, а не перед глазами. Она словно брела по чертогам своей памяти. Мать. Энай, ее няня. Любовь к тем, кого Кестрель потеряла, переполняла грудь. Вот и ее покои. Расписные стены. На стене в спальне, там, где раньше висела штора, одно слово: «Джесс». Они нацарапали это имя еще в детстве. Округлые буквы не удались, сплошные углы. Кестрель провела по ним пальцем. Почему-то она уже знала, что в покоях Джесс точно так же нацарапано ее имя. Кестрель вспомнила, как сжимала в руках булавку. Глаза защипало.

Фонарь горел все слабее и сильно нагрелся. Умом Кестрель понимала, что скоро наступит утро. Но она потерялась во времени и уже не осознавала этого. Теперь Кестрель шла по комнатам быстрее. Сердце кто-то будто обвязал бечевкой и тянул ее за кончик. И снова из ниоткуда возник страх боли и уверенность в ее неизбежности. Кестрель резко остановилась и заметила серый предутренний свет в окне.

Она вспомнила обещание, данное Арину. Его взволнованный голос: «Ты не хочешь пожелать мне удачи?» Кестрель подумала о человеке, который прибрался в ее доме, потому что не хотел, чтобы тот стоял грязным. По крайней мере, никакой другой причины Кестрель не видела. Она представила, что почувствует Арин, когда ему придется покинуть город, не получив ответа на свой вопрос, зная, что она даже не захотела пожелать ему удачи. Эта мысль больно обожгла ее, как пощечина.

Если выехать сейчас же, она еще успеет к рассвету. Кестрель зашагала по коридору. В доме разносилось эхо ее шагов. Она уже дошла до лестничной площадки. Оставалось только пробежать вниз по ступенькам и выскочить наружу, в море травы. Но веревочка, привязанная к ее сердцу, натянулась до боли. Кестрель сама не заметила, как пересекла площадку и вошла в узкую зеркальную галерею. Ее тень едва поспевала за ней. В конце галереи оказалась дверь в покои. Стены, обшитые панелями из темного дерева. Карнизы пустовали, но Кестрель вспомнила шелковые занавески. «Их подбирала твоя мать», — говорил отец, глядя на блестящую ткань так, будто не мог сам определить ее цвет. Кестрель попала в комнаты отца. Она бросилась обратно к лестнице, пробираясь наощупь. Фонарь она где-то оставила. Кестрель пробежала через небольшой бальный зал. Затем столовая, гостиная. Она схватилась за ручку еще одной двери. Библиотека.

Здесь воспоминания об отце стали ярче, чем в его покоях, где Кестрель бывала редко. Генерал не любил, когда нарушали его уединение. Библиотека выглядела до боли знакомо, пусть даже на полках не осталось книг. В комнате не было никаких следов разбоя, но Кестрель отчего-то показалось, что здесь совершилось преступление, будто книги силой вырывали с родных полок. Когда-то на низеньком мраморном столике лежало красное полупрозрачное пресс-папье из дутого стекла. Кестрель вспомнила, как касалась его изгибов подушечками пальцев. Отец использовал его, когда разворачивал карты. Куда оно делось, Кестрель не знала.

Она села на пол в том месте, где когда-то стоял стул. Сквозь пелену слез Кестрель увидела, как солнце показалось над горизонтом, окрашивая комнату в оранжевый, розовый и желтый цвета. Теперь Кестрель поняла, что пришла сюда с одной-единственной целью — найти отца. Ее память выползла из дальнего угла, как хромой зверек, и свернулась в клубочек на коленях. Хотя Кестрель вспомнила не все, этого было достаточно.

Арин пришел к ручью заранее, в серых предрассветных сумерках, и сел на траву. Его одолевало множество противоречивых мыслей. Арин волновался. Ругая себя за это глупое волнение, он прижал ладони к земле. Она не пришла. Вода поблескивала в свете восходящего солнца. Тихо журчал ручей. Пели птицы. Раздался щебет ириэли, простые и нежные ноты. Трель повторилась. Ответа не было. Птица словно сама себя заколдовала и продолжила выводить ту же мелодию, будто заклинание.

Арин ждал до последнего. В конце концов тихий голос, скрывавшийся в глубине сознания, заставил его признать: он с самого начала не верил, что Кестрель придет. Быть может, именно это сомнение помешало ему уснуть после того, как она покинула его комнаты? А вовсе не мучительно сладкое воспоминание о Кестрель и острое осознание того, что она ушла? Дело было не в том, что Арин хотел отправиться на войну и гнал от себя мысль, что Кестрель попросит его остаться.

Но пора посмотреть правде в глаза. Арину следовало честно признаться себе во всем, хоть это и непросто. Да, воспоминание о Кестрель, ее отсутствие, предвкушение — все это не давало ему уснуть ночью. Но сомнение, которое жалило его душу, тоже сыграло роль. А теперь добавилось еще какое-то тягостное чувство, похожее на камешек в невидимом кармане. «Это просто печаль», — убедил себя Арин. Все, что произошло, было вполне ожидаемо. Разве могло пойти что-то по-другому?

Арин сорвал несколько травинок, растер их в руке и вдохнул свежий запах. Потом положил травинку в рот и пожевал. Он понимал, что это странно, и заставил себя сосредоточиться на мелочах, чтобы отвлечься. Вдруг Кестрель все-таки придет в последнее мгновение? У травы был мыльный вкус. Вкус чистоты. Она не появилась — видимо, не собиралась с самого начала. Арин встал и отправился седлать лошадь.

Он остановился, не дойдя нескольких шагов до конюшни. Солдаты — человек сто, наверное, пеших и конных — собрались на холме. Утреннюю тишину нарушило фырканье и топот лошадей, гневные окрики людей, которые мешали друг другу, лязг металла и скрип кожаных доспехов. Но Арина удивило не это. Его поразил Рошар, который ждал его, улыбаясь, с двумя оседланными лошадьми. Принц подошел к нему, ведя коней в поводу.

— Ты опоздал. Проспал, что ли?

Арин не ответил.

— Держи. — Рошар передал ему поводья. — Я заметил, что ты иногда берешь этого коня. Не лучше моего, конечно, но сойдет. Я подумал, что того огромного жеребца ты не возьмешь. Он ведь принадлежит ей, верно?

— Ланс остается.

— Как пожелаешь, — согласился принц. — Видишь, какой я заботливый? — Он указал на оседланного коня.

— Да… Не ожидал от тебя, признаться.