Кестрель снова взяла спрятанный в ножны кинжал, положила его к себе на колени и сжала обеими руками. Этот клинок не мог принадлежать никому, кроме нее. Кестрель было бы больно с ним расстаться. Сарсин, судя по взгляду, понимала ее чувства. Кестрель разжала пальцы. Кинжал принадлежал ей, в этом не было ничего плохого. А то, что ей доверили оружие, тоже казалось правильным.

Сарсин отпила молока.

— Этот кинжал — как платья? — спросила Кестрель.

— Не совсем понимаю, о чем ты.

— Он явно сделан специально для меня. Значит, у тебя сохранилось много моих прежних вещей? Платья, кинжал, может, что-то еще?

Сарсин помедлила. Казалось, она хотела ответить, но сомневалась. Наконец она произнесла:

— Фортепиано.

Перед глазами Кестрель встал инструмент: черный, блестящий, он занимал такое огромное место в ее сердце, что оно тут же забилось быстрее.

— Где? — выдавила она.

— Внизу, в приемной.

В памяти ожили обрывки мелодий, бег пальцев по клавишам, звенящие ноты.

— Мне нужно туда. Сейчас же.

— Если честно, я не уверена, что ты сможешь спуститься по лестнице.

— Но…

— Можно, конечно, тебя отнести, но меня не проси.

— А…

— Ты не такая уж и легкая.

Кестрель смолкла.

— Мне попросить кого-нибудь еще?

Она понимала, кого имеет в виду Сарсин.

— Нет.

— Тогда давай завтракать.

Кестрель не стала спорить и принялась за еду.

Иногда, когда Кестрель осторожно ступала по туманным участкам своего сознания, память начинала поскрипывать и покачиваться под ногами, как шаткий мостик. Тогда приходилось отступать к более отчетливым воспоминаниям: тюрьма. Там Кестрель научилась ценить жесткий земляной пол под головой. Сухой, прохладный, пахнущий темнотой, он стал предвестником сна. Кестрель жадно глотала вечернюю дозу наркотика и погружалась в сонное оцепенение. А затем ее переполняла любовь и благодарность. К тюремщице, которая вела в камеру. К последнему мгновению перед погружением в сон, ведь еще немного — и не придется думать о том, как она подчинилась и сдалась. Другой жизни не было. У нее больше ничего не осталось. Только сон. Он подминал Кестрель под себя, сдавливал легкие. Призрачные пальцы наркотического опьянения тянулись к губам и придавали им форму улыбки.

Теперь никто не сидел по ночам у ее постели — ни Сарсин, ни спаситель. Кестрель и сама знала, что это излишне: она ведь не ребенок. Ее не пугали ни кошмары, ни даже то, что она забывала их сразу после пробуждения — вот как сейчас.

Дрожащими руками Кестрель дотянулась до тусклой лампы на прикроватном столике, взяла ее и ключи. Накинула халат, прошла через свои покои к лоджии и оказалась в саду на крыше. Под босыми ступнями хрустели гладкие овальные камешки. Кестрель окутала бархатная теплая тьма. Значит, мороз по коже вовсе не от холода. Но это неправильно — не знать, откуда взялось странное волнение. Стало бы ее сердце биться так же часто, будь она прежней?

Кестрель перебрала несколько ключей, прежде чем нашла тот, который подходил к двери в конце сада. За ней был еще один сад, зеркально отражавший тот, в котором она находилась. Кестрель попыталась бесшумно пройти по гальке, но ничего не вышло. Ей вдруг пришло в голову, что камешки здесь нужны как раз для того, чтобы слышать шаги. Эти мысли отвлекли Кестрель от забытого кошмара, который словно расколол ее пополам. Кестрель была одновременно и собой, и своей тенью, следовавшей по пятам, как призрак. Она уже делала так. Открывала эту дверь, проходила через сады.

У него на лоджии было темно. Кестрель все равно шагнула внутрь. Прошла между цветов в горшках, лампой освещая себе путь, и отыскала дверь в покои. Теперь ее шаги, приглушенные мягким ковром, стали бесшумными. В комнатах стояла тишина. Интерьер был подчеркнуто мужским и подходил ему, хотя Кестрель подумала, что сам он такую мебель не выбрал бы. По крайней мере, ей так казалось. Но она едва знала своего спасителя.

Кестрель опустила лампу. Она не могла сказать, зачем пришла. Может, хотела напугать его, резко разбудить. Чтобы он почувствовал то же, что испытала она, проснувшись несколько минут назад. Кестрель представила, как крикнет ему в ухо. А может, стоит разбудить его иначе? Она увидела себя словно со стороны. Как на картине со сказочным сюжетом, где девушка в плену у существа, которое показывает свое истинное лицо лишь ночью. Девушка приподнимает лампу, подкрадывается к кровати. Капля масла падает на его обнаженное плечо, и чудовище просыпается.

Может быть, Кестрель просто пришла за ответами. Он знал их… или только делал вид. Возможно, это плохая идея. Кестрель вошла в комнату, которая, судя по всему, служила ему спальней. Пусто. Кровать аккуратно заправлена. Только теперь Кестрель заметила, что все окна в покоях закрыты. Воздух в комнате застоялся. Здесь никого не было уже несколько дней. Рука, державшая лампу, затекла. Все тело ныло от усталости. Кестрель поставила лампу на столик, положила рядом ключи. Она коснулась подушки. На ощупь — просто подушка, ничего особенного. Дотронулась до одеяла — совершенно обычное. Кровать как кровать. Как раз то, что ей сейчас нужно. Кестрель отказывалась задумываться над тем, что значит ее поступок. Она улеглась на живот, уткнулась лицом в подушку и почувствовала его запах. Она уже пожалела, что пришла, но сил, чтобы уйти, не осталось. Кестрель словно ощущала его призрачное присутствие. Тень той, кем она когда-то была, уснула, обнявшись с его тенью.

Кестрель проснулась на рассвете, потому что привыкла в тюремном лагере вставать рано. Комнату заливал красивый розоватый свет. Поняв, где находится, она не испытала радости.

«Все дело в привычке», — решила Кестрель. Вот почему она пришла сюда прошлой ночью. Нет никакой загадки, никаких сложных, путаных причин. Все просто. Кестрель привыкла спать рядом с ним в тундре. Ей было холодно, а он ассоциировался с теплом. Привычка — вторая натура. Вот и все. Но в глубине души Кестрель чувствовала себя униженной. На этот раз она не забыла, что ей приснилось. Кестрель заправила кровать. Все выглядело так же, как раньше. Прежде чем уходить, она убедилась, что не оставила никаких следов.

— Ты его сестра, — заявила Кестрель несколько дней спустя.

Сарсин уговорила ее выйти посидеть на лоджии. Солнечный свет придавал коже янтарный оттенок. Тепло пронизывало тело, и Кестрель вдруг поняла, что раны почти перестали болеть, если не считать самых глубоких рубцов. Кинжал в ножнах, закрепленный на поясе, лежал возле бедра.

— Нет, — рассмеялась Сарсин. — И не любовница.

Кестрель нахмурилась в растерянности. Она не понимала, что так насмешило Сарсин и почему та вдруг стала отрицать то, на что не было и намека.

— Ты задала такой же вопрос, когда мы впервые встретились, — объяснила Сарсин. Она подула на горячий чай. — «Сестра или любовница?» Я его кузина.

— Где он?

Сарсин промолчала — судя по ее лицу, она не то чтобы не собиралась отвечать, а просто пыталась подобрать слова. Но, пока длилась пауза, Кестрель вспомнила его пустые покои и решила, что не хочет знать ответ на этот вопрос. Поэтому она поспешила задать новый:

— А почему бы и не любовница?

Сарсин подавилась чаем.

— Кузины порой выходят за кузенов, — добавила Кестрель.

— За Арина? О боги, нет уж. — Сарсин никак не могла прокашляться.

Кестрель подумала, что ей не нравится стремление заводить о нем речь, едва успев сменить тему.

— Я люблю его, — объяснила Сарсин, — но не в этом смысле. Я осталась сиротой в раннем возрасте. Брат матери взял меня к себе. Родители Арина хорошо со мной обходились, а вот сестра недолюбливала. Сам же Арин… — Она стряхнула с пальцев капельки пролитого чая и задумалась. — В детстве он рос очень замкнутым. Любил читать, все время витал в облаках. Он был такой худенький. Иногда мне удавалось вытащить его на улицу, и он щурился на солнце, будто в жизни его не видел. Но все равно шел гулять, просто потому что я попросила.