Особенно этому человеку, который смотрит так, будто убить меня желает на этом самом месте. Словно я сделала ему что-то такое, отчего меня немедленно нужно сжечь на костре. И всё равно, что вокруг полно народу.

В меня вонзается острой иглой взгляд нашего зава. И даже на таком расстоянии я чувствую, насколько сильно он зол и недоволен, отчего меня всю пробирает до костей.

Захотелось сделать шаг назад, чтобы быть как можно дальше от этого человека.

Его глаза на мгновение опускаются ниже, он смотрит на мои руки, в которых я держу небольшой букетик, что греет мне в эту самую секунду душу. Но тут же мне хочется скрыть от него ирисы. Спрятать у себя за спиной. Словно это что-то ценное и очень сокровенное, а он одним взглядом будто может уничтожить, сломать или запятнать мою драгоценность.

Но сейчас меня совершенно не волнует мой начальник, который — я уверена — ещё отыграется на мне. Это будет потом.

Больше всего меня волнует совсем другое. А точнее — другой. Тот, кто стоит за спиной Шестинского. И как хорошо, что Герман Витальевич его не видит. Который тоже смотрит в мою сторону. Но уже совсем другим взглядом, не желая испепелить, а совсем по-другому, нежели это делает мой начальник.

Свободин смотрит пристально, внимательно, изучающе. С какой-то затаённой нежностью. И я не смею оторвать своих глаз от него, смотрю на него открыто. И вижу всё. И то, что с одной стороны его поддерживает какой-то мужчина, чтобы не упал. Всё-таки у него была тяжелая операция, и ходить самому ему тяжело. А с другой стороны его поддерживает за локоть Дашка и что-то щебечет.

И это мне совсем не нравится.

Неприятное чувство острыми иглами вонзается в моё тело, в сердце. Оно колет и жалит, отчего во мне просыпается желание немедленно отодрать от него её руки, чтобы не смела к нему прикасаться, не смела разговаривать.

Мне становится больно от того, что я вот так же не могу к нему подойти и прикоснуться. Помочь ему. Не имею на это никакого права. А вот она — да. Потому что она к нему приставлена, а мне запрещено к нему подходить.

И от этого становится невыносимо горько на душе. Хочется подойти и сказать, чтобы не прикасалась к нему. Сказать, что это я ассистировала на его операции. Сказать, что это меня он поцеловал так нежно, трепетно в новогоднюю ночь в лифте.

И я уже делаю шаг в их сторону, но тут же себя одёргиваю.

Соня, что же ты творишь? Нельзя так. Успокойся. Вокруг нас люди, а главное — Шестинский, и я должна держать себя в руках.

В первый раз ощущаю внутри себя жгучую ревность… Ревность?

И я понимаю: да, это та самая ревность, которая толкает людей на необдуманные поступки. Боль, разворачивающая грудную клетку, саднящая, накрывающая одной смертоносной волной — это ревность. Жгучее желание оградить человека от чужих взглядов и прикосновений, чтобы никто не смел не то что заговорить с ним, а даже приблизиться. Чтобы он смотрел только на одну тебя.

Мозг, который внезапно теряет способность здраво мыслить, рассуждать и принимать правильные решения, потому что в этот момент наполнен чудовищным чувством — ревностью.

Смотрю внимательней на картину в целом.

Вот только никакого внимания на Дашу Егор не обращает, словно её здесь нет, — смотрит прямо на меня. И внутри меня всё успокаивается, приходит в умиротворение, хоть и не до конца.

Всё равно чувствую жалющие искры, что Крылова находится так близко к нему.

Егор переводит взгляд с моего лица на мои руки, которыми я бережно, но крепко прижимаю к своей груди нежные ирисы.

И на мгновение, всего на миг, я замечаю на его губах довольную улыбку.

И в моей голове тут же щёлкает. И я чётко понимаю — ирисы от него.

Они не могут быть от какого-то другого человека. Не могут. Это от него.

На моих щеках выступает румянец — чувствую, как щёки мои горят, просто пылают. А вздохнуть становится так тяжело — дыхание перехватывает. Но я всё равно смотрю на него не отрываясь. Как и он — на меня.

И я чувствую, словно между нами натягивается какая-то невидимая нить, что соединяет нас прочно и тянет к друг другу.

— Эй, Сонь, — меня дёргает вновь за руку Дубровская. Я вздрагиваю и перевожу на неё вопросительный взгляд. — Ты чего? Шестинский смотрит. Да так зло, что, мне кажется, он сейчас одним лишь взглядом сможет испепелить этот букет.

И мне вот это последнее совершенно не нравится. Блин. Чёрт. И мне ещё сильнее хочется спрятать этот букет от его зоркого взгляда. И самой скрыться куда-нибудь подальше от него и его испепеляющих глаз.

— Уйти бы тебе по-быстрому и пока не показываться ему на глаза. Того и гляди, сейчас взглядом молнии метать начнёт. Не нравится ему, что за тобой кто-то ухаживает, да и то, что ты принимаешь от кого-то букет. Как бы опять не наставил тебе дежурств, — Лилька недовольно качает головой.

И тут я с ней полностью согласна. Не хотелось бы неделю вновь без выходных работать. Но тут уж не всё в моих руках, потому что если он так захочет — то так оно и будет. Передаст приказ через Никольскую, лишь бы я только на виду у него была и не смела где-либо шляться и ходить на свидания. А уж брать от кого-то цветы, так тем более.

— Ты права, — киваю, соглашаясь с ней. Перевожу взгляд на курьера, который внимательно смотрит на нас с Дубровской, пытаясь что-то понять, услышать. — Спасибо большое, молодой человек, — признательно улыбаюсь и ближе прижимаю к своей груди цветы.

Записку, где написано всего одно слово: "Спасибо", опускаю в карман рабочей рубашки.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Это моя работа, — в ответ чуть приподнимает уголки губ в подобии улыбки, прощается и исчезает, предварительно взяв у нашей Оли телефончик. А та так и светится, словно ночная звезда.

— Ладно, пойду я работать. Ещё нужно пообедать, а то в последнее время забыла, когда ложку в рот брала.

— А я тебе говорила. Но ты же не слушаешь. Ты очень похудела, — качает головой, подтверждая свои слова. А потом вдруг резко переводит тему: — А ты знаешь, что означают ирисы на языке цветов?

Я резко перевожу на неё взгляд. Как раз в этот момент Шестинский разворачивается и встречается взглядом с Егором, который по-прежнему стоит у него за спиной, будто чего-то ожидая. Стоит, опираясь на руку своего — наверняка — друга, поддерживаемый с другой стороны Крыловой, до сих пор не убравшей от него свои длиннющие руки, которые мне в этот момент ой как хочется обрубить топором.

Но я делаю медленный вдох-выдох и успокаиваюсь.

Соня

Я же не ревную?

Задаю себе вопрос и ответить на него не могу, как и на то, что творится у меня внутри, когда Свободин оказывается где-то поблизости. Или к нему прикасаются всякие…

Я замираю, ожидая от Шестинского чего-то очень плохого: боюсь, что сейчас он опять начнёт меня отчитывать или страшным голосом попросит зайти к нему в кабинет, где он сообщит мне о моём новом расписании, и весь следующий месяц я проведу в клинике, потому что домой с таким расписанием я просто не попаду.

Но всё обходится довольно-таки нормально — Шестинский мгновение смотрит на гонщика, скорее всего догадываясь, что именно он прислал мне эти цветы. Напряжение витает в коридоре. Ощущаю его за версту. Собственно, как и злость и ярость. Вот только не могу понять, кому из мужчин эти чувства принадлежат. А может быть, и обоим.

Гонщик тоже напряжённо смотрит на зава. Отчего кажется в этот момент они похожи на двух диких зверя, которые не поделили свою добычу.

И они сейчас словно коршуны, готовые наброситься друг на другу. Я задерживаю дыхание и молюсь, чтобы ничего плохого не произошло. И слава богу, зав смотрит с минуту на гонщика и, ничего не сказав, удаляется. И я не выдержав таких эмоций, шумно выдыхаю. Вместе со мной и Дубровская. Постепенно напряжение, что витало в воздухе, рассеивается, и дышать даже становится легче.