— Что?! — выкрикнула я, не понимая, что вообще происходит.

Он мне ставит сегодняшнюю смену, завтра и ещё и первого января выходить? Да он вообще обнаглел?

Мне хочется кричать, а самое лучшее, ударить этого Шестинского — пару раз желательно, — который вытворяет вот это всё. Я не могу понять: для чего? Зачем?

Я неделю почти не сплю, нормально не ем. Да я похудела на четыре килограмма за всё это время. Одни кожа да кости остались. И он, видя мои синяки под глазами, невыспавшийся вид и переутомление, ставит мне вновь дежурство с всего несколькими часами отдыха! Да это отдыхом не назовёшь!

Он не офигел ли? Что, больше некого поставить? Вон, Дашка та же самая, у которой до этого три дня выходных было. Три! Вот пусть ее и ставит на дежурство.

— Герман Витальевич, поставьте Дашу, — говорю сначала спокойно, не желая ругаться и лишиться любимой работы, что так дорога сердцу. — Ну, или Катю, на худой конец, — но тут же, не выдержав — сказывается усталость, — повышаю голос, приправляя всё эмоциональными всплесками рук. — Почему, чёрт возьми, я?! Я не спала нормально почти неделю…

Понимаю, что завожусь, и нужно бы сбавить обороты, но у меня не получается. Ну, где в этом мире справедливость? Я разве не заслужила за всё время работы здесь хоть немного нормального отношения? Впрочем, похоже, понятие «нормальное отношение» незнакомо Шестинскому.

— Заткнись, Ярославская! — орёт зав, вскакивая со своего места и ударяя кулаком по столу, да так громко и неожиданно, что я подпрыгиваю и вся сжимаюсь в один сплошной комок нервов. — Ты как со мной вообще разговариваешь? Я твой начальник, зав отделением, и если я приказал тебе выходить на дежурство и отпахать ещё три смены, значит, ты беспрекословно должна мне подчиняться. Это тебе ясно?!

Ещё один крик на весь кабинет. Он словно с цепи сорвался, как дикий зверь.

И что я, чёрт возьми, ему сделала?

Да, всего лишь отказала ему в свидании. Ладно, не в одном, а три раза подряд. Да потому что он меня не привлекает. Ни капельки.

Соня

— Я ясно выразился, Ярославская? — его голос угрожающий, твёрдый и властный, он в упор смотрит на меня, давая мне понять, что может легко вышвырнуть меня взашей из клиники. Ему это не составит труда.

И всё равно, что я квалифицированная медсестра. Лучшая во всём отделении. В клинике. Он найдёт тысячу людей на моё место, которые, как он думает, будут вести себя совершенно иначе, нежели я. Возможно, он уже подыскал себе на всё согласную протеже, которая будет делать всё, что он прикажет: пойдёт с ним на свидание и даже раздвинет ноги, когда он захочет. А на меня он решил надавить, навязывая изматывающий график, в надежде, что я сама напишу заявление по собственному. Или он рассчитывает, что стану нежнее по отношению к нему?

Вот только я не из тех, кто пляшет под чужую дудку.

Я не хочу отсюда уходить. Я дорожу своей работой. Люблю. Поэтому будет лучше молчать в тряпочку, кивать, как болванчик, и делать так, как говорит начальство.

И пусть скажут, что я бесхребетная и это неправильно, но мне наплевать. Я люблю свою работу.

— Да, Герман Витальевич. Я вас поняла, — говорю, но смотрю в сторону, не желая сталкиваться с ним взглядом.

Внутри меня бушует шторм и хочется взорваться. Высказать всё этому козлу, который знает, насколько сильно я люблю свою работу — живу ей, — и манипулирует этим.

Так, Ярославская, успокойся. Вдох-выдох. Дыши. Просто не думай об этом, и всё.

— Я могу идти? — задаю вопрос, потому как зав отделением неотрывно смотрит на меня, проходя по мне своим хищным, сальным взглядом, от которого меня чуть ли не передёргивает.

Но я сдерживаю в себе это чувство. Не даю ему повод для очередной радости — видеть, как я бешусь.

Мне бы только побыстрее скрыться отсюда и желательно больше никогда не попадаться ему на глаза. Но, увы, этому не бывать. Он — зав отделением, и его работой довольно даже вышестоящее начальство. А я лишь медсестра. Ну и что, что лучшая в отделении.

— Да, Ярославская. Ты можешь быть свободна.

Я разворачиваюсь и, не сказав больше ни слова, делаю шаг к двери, чтобы наконец выйти из этой комнаты. Но его слова — едкие, с ухмылкой — догоняют меня прямо в спину.

— Не опаздывай, Ярославская. Иначе будешь дежурить до конца новогодних праздников.

Сжимаю зубы сильнее, чтобы не высказать ему пару ласковых. Молча выдыхаю и выхожу из кабинета.

Нужно всё же пойти домой и поспать. А ещё лучше поесть, потому как за эти дни сильно похудела, на мне даже джинсы висят. Хоть я и так худенькая, с фигурой, как говорят мне Светка с Маринкой. Даже по-дружески завидуют мне.

В сестринской я нахожу почти весь коллектив. Бросаю взгляд на настенные часы — девять часов. Все уже на работе.

Как только я захожу, скрипя дверью, разговоры смолкают, и все как по команде поворачиваются ко мне. Некоторые смотрят сочувственно — из-за чего я могу с точностью сказать, что Дашка всем растрепала, что меня к себе вызывал Шестинский. Значит, что-то от меня требовал. И как я понимаю, всем нужно знать, для чего и зачем.

Досадливо морщусь: почему люди не могут просто работать и не лезть не в своё дело? Но, как выяснилось, жизнь других намного интересней, нежели своя.

И ещё эти их жалостливые взгляды, обращённые на меня, когда я неделю почти без выходных и нормального отдыха — от них тошно становится. Не люблю я их жалость. Да вообще не люблю жалость в любом её проявлении. Тем более, если она направлена на меня.

— Чего замерли? — окликаю их. — Что-то случилось? — спрашиваю нарочито бодрым голосом и спокойно прохожу к столу, где стоит моя чашка с уже остывшим кофе.

Грустным взглядом смотрю на кружку. Эх, зря только перевела любимый продукт. Ну да ладно. Сделаю себе ещё. Быстро наливаю себе свежий кофе и поворачиваюсь к коллегам, которые до сих пор молчат, словно в рот воды набрали.

— Эй, народ, вы чего? — с улыбкой смотрю на них.

— Сонь, что опять от тебя хотел Шестинский? — начинает Ленка, держа в руках почти такую же кружку, как у меня, только другого цвета.

Закатываю глаза. Ну вот, а я так надеялась, что всех этих разговоров получится избежать.

В своё время мне многие советовали «не упускать свой шанс»: сходить с завом на свидание, присмотреться, а там глядишь — и поблажки на работе были бы, и график удобный, и дежурства лёгкие. Однажды даже кто-то обронил фразу: «Ну, переспите, что с тебя — убудет, что ли?»

Но я не такая. В конце концов, это мерзко — ради каких-то поблажек спать с тем, кто тебе неприятен.

Спать ради работы? Чтобы не вылететь?

Это низко. Я так не смогу. Не смогу чувствовать себя продажной во всех смыслах этого слова. Я знаю, что многие мечтают получить место в этой клинике, но я не смогу переступить через себя. Я профессионал своего дела, мне незачем крутить шашни с начальством, чтобы удержаться на работе.

Коллега подносит к губам кружку и отпивает из неё, но при этом не отрывает от меня взгляда.

— Лен, давай не будем, — устало ей отвечаю.

Мне совсем не хочется разговаривать на эту тему. Я до жути устала. У меня нет сил и желания говорить на тему зава и о его ко мне отношении, которое заметили все вокруг. Но кто-то с завистью смотрит на это — например, Карина, желающая прибрать его к своим ручкам. Кто-то с жалостью, как Дашка. Но вот Лена — с беспокойством.

Учились мы с ней вместе. И одновременно устроились на работу — сюда, в эту клинику, поэтому она прекрасно меня знает. И мне понятно её беспокойство обо мне, потому как мы долгое время общаемся, дружим.

Но это мои проблемы, и я их должна сама решать или же терпеть, если не хочу потерять любимую работу.

Отвожу взгляд к окну, где не на шутку разыгралась настоящая буря. Несмотря на такую погоду и холода, я люблю это время года за красоту. В ней чувствуется какой-то уют, несмотря на сильные морозы, колючий ветер и лёд под ногами.