От этих мыслей моё сердце сжимается, и неприятное чувство тянет, царапает, а душа не желает верить во все эти умозаключения.

Глаза щиплет от непрошенной соли, и одна слеза скатывает по щеке вниз, падая на рабочую форму. Закрываю ладонями лицо, запрокидывая голову чуть назад. Нужно успокоиться, взять себя в руки. Ни к чему, чтобы меня видели в таком состоянии.

Но сердце всё равно ноет и тянет — и ничего я с этим поделать не могу.

Соня

Смахнув с лица лишнюю влагу и взяв себя в руки, аккуратно выхожу из помещения. На горизонте никого, что меня радует. Прикрыв дверь, направляюсь в сестринскую, желая отыскать старшую медсестру и поговорить с ней.

Но девочки говорят, что она должна быть в своём кабинете. Там я и обнаруживаю Нину Михайловну.

— Здравствуйте, Нина Михайловна, — добродушно здороваюсь и улыбаюсь. — Лена сказала, что график изменился, а Герман Витальевич просил, чтобы я к вам зашла.

— Да, да, Сонечка, проходи, — улыбается она мне в ответ и приглашает сесть напротив её стола. — Даша взяла неделю выходных, поэтому мне пришлось разбросать её дни на вас.

— Я понимаю, — киваю. — Но что с ней случилось?

— Сказала, что по семейным обстоятельствам. Я не уточняла. Сама понимаешь, что это не моё дело, как и что там. Тем более дни она взяла за свой счёт.

Киваю, но всё равно мне это не нравится. Либо что-то задумала Крылова, либо у неё в действительности что-то случилось. Странная ситуация, почему-то я чувствую подвох.

— Так что там у меня с графиком?

— Да, собственно, ничего такого. Лишь пару раз тебе придётся выйти. Вот посмотри, — и подаёт мне лист бумаги, где начерчен график смен.

Но эти пару раз получаются почти сплошными выходами, всего с одним выходным. Мысленно чертыхаюсь. Но поделать тут уж ничего не могу. Старшая медсестра, как и сам Шестинский, моя начальница, и их приказы обжалованию не подлежат.

— Хорошо. Я вас поняла. Я могу идти?

— Да, Соня.

Я встаю и спокойно выхожу из кабинета Никольской, возвращаясь к своим обязанностям.

Через полтора часа иду на обед, хотя обедом это особо и не назовёшь. Но есть из-за последних новостей и неприятного разговора с Егором особо не хочется. Но всё равно стараюсь втолкать в себя кусок мяса и пюре — обед, который я приготовила вчера, а сегодня взяла еду с собой.

Рядом со мной, что-то рассказывая, сидит Лена, доедая свой обед. Я же никакого внимания на неё не обращаю, потому что все мои мысли сейчас направлены только в одно русло. И это не даёт мне покоя.

Свободина наверняка уже выписали, но с того момента, как он схватил меня и затащил в темное помещение, ни разу не прислал сообщение. Отчего я всё больше начинаю беспокоиться и, конечно же, как обычная девчонка, накручивать себя.

Несмотря на то, что мы ранее уже об этом говорили, и я думала, что поняли друг друга, эта тема осталась висеть в воздухе. И отчасти я понимаю его чувства и то, что Егор думает. И — что уж кривить душой — мне приятна его забота и даже его ревность, хоть повода, собственно, и нет.

Но клиника, работа здесь — это вся моя жизнь. И я не собираюсь с этим расставаться.

— Сонь, — окликает меня Канаева. Я выныриваю из своих мыслей и переживаний и вопросительно смотрю на неё. — Смотри, там Крылова, — качает головой, показывая куда-то за окно.

Я удивлённо на неё смотрю, поднимаюсь и подхожу к окну, где стоит девушка, и смотрю туда, куда она показывает.

Глаза непроизвольно расширяются от того, что я вижу, а сердце будто пронзает острая стрела, вышибая из меня дух. Воздух в лёгких неожиданно заканчивается, я не могу снова вдохнуть, и перед глазами начинают плясать чёрные мошки. Пол уходит из-под ног, голова кружится, и я хватаюсь пальцами за подоконник, чтобы удержаться и не грохнуться.

На улице стоит Егор Свободин, а на нём виснет — и это мягко сказано — Крылова. Да не только виснет, а обнимает его руками за шею и целует.

Резкая, острая боль пронизывает меня сверху донизу, заполняя каждую клеточку моего тела и впиваясь в душу острыми, как иглы, зубами. Больно. Мне так больно, что я хочу согнуться пополам, лишь бы утихомирить своё сердце. Но нельзя, здесь — нельзя показывать, что я хоть что-то испытываю. Титаническими усилиями я заставляю себя держать спину ровно и продолжаю смотреть в окно.

Я смотрю, но уже ничего не вижу: глаза застилают слёзы, и мне приходится зажмуриться, чтобы не дать им пролиться, чтобы не всхлипнуть и не разрыдаться в голос, сползая вниз по стене.

Пальцы рук впиваются настолько сильно в оконный подоконник, что на концах пальцев я ощущаю эту боль.

Всё это смешивается и накрывает меня, как отчаяние. А сердце сжимается от боли.

Я замечала и раньше внимание Крыловой к Егору, и мне это было неприятно так, что каждый раз хотелось оттащить эту курицу за волосы от него подальше. Но я сдерживалась и не думала, что всё будет вот так.

Он говорил мне, что сегодня заедет за мной после работы, но, оказывается, это были лишь слова, потому что в это время он должен был быть с Крыловой. Вот почему она взяла неделю выходных — чтобы быть с ним рядом.

А я-то думала… Дурочка…

Резко, так, чтобы не видеть всей этой картины, от которой темнело перед глазами, а в теле ощущалась жуткая слабость и дрожь, покрывающая всё моё тело, разворачиваюсь спиной к окну. Не хочу всего этого видеть. Не. Хочу.

Не хочу видеть, как он отвечает ей — так же страстно и пылко, как и мне. Как обнимает её, сжимая в своих сильных, крепких руках. Не хочу видеть, как он берёт её за руку и ведёт к своей машине, которую его друг должен был сегодня пригнать. Хоть ему еще не следовало садиться за руль, но кто вообще меня слушает?

Не хочу всего этого видеть. Ну и пусть, что сердце разрывается на куски.

— С тобой всё хорошо, Сонь? Ты какая-то бледная.

Я в ответ ничего не могу сказать. Только качаю головой и отлипаю от окна, направляясь к столу.

— А всё же она добилась того, чего хотела, — слышу слова Ленки отдалённо, но они врезаются острым ножом мне прямо в сердце.

Я не хочу слышать всех этих слов. Не хочу.

Прихожу в себя лишь только тогда, когда мой рабочий день подходит к концу. Я медленно переодеваюсь в свою одежду, вешая на вешалку рабочую. Надеваю пуховик и, взяв сумку, покидаю помещение.

Я не жду Егора, потому что знаю — он не приедет. Поэтому медленно, шаг за шагом, приближаюсь к выходу из клиники. Но не успеваю в который раз за день сделать то, что собиралась — меня вновь окликает Шестинский.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Чёрт побери, ну что ему нужно от меня?

Мне хочется закричать на него, выпустить из себя все чувства, что бурлят во мне хаотичным потоком. Но только прикрываю глаза, делаю глубокий вдох-выдох, разворачиваюсь к мужчине лицом.

— Что вы хотели, Герман Витальевич? Мой рабочий день уже закончен, и я собиралась уже домой. Оставаться тут и дальше я сегодня не планирую.

Впервые за последнее время из меня вырывается злость на этого человека, из-за которого моя личная жизнь улетела в тартарары. Хотя он-то тут при чём? Не он же миловался-целовался с Крыловой, а Егор. Поэтому тут он ни при чём.

Но держать всё в себе и не высказать человеку, по вине которого я мало спала и ела, я уже просто не могу.

— Соня, я тебя не заставляю оставаться на работе, — впервые моё имя за последние месяцы слетает с его губ. Но я не обращаю на это никакого внимания.

Меня удивил его тон: елейный, такой весь хороший, что аж во рту вяжет и приторно становится.

— Я как раз хотел тебя подвезти.

Я застываю на месте, выпучив глаза. Что-что он мне предлагает? Он головой долбанулся? Но, видно, да, раз предлагает меня довезти до дома. И мне это не нравится.

— Нет, спасибо, Герман Витальевич. Я сама доеду. Тем более я хотела ещё к подруге заехать. Но всё равно спасибо большое.