В конторах, пропахших чернилами и прелой бумагой, стоит адский шум. Посетитель может провести здесь несколько часов, и никто даже не заметит его присутствия. Если вам нужно выправить документ, вы должны сами завизировать его у пяти-шести чиновников в порядке очередности, а разобраться в этом посреди такого муравейника очень нелегко. Но у двери постоянно дежурят знатоки лабиринта, готовые заменить вам нить Ариадны. Нанабой нанимает одного из них, и он отводит нас в прихожую суперинтенданта, где солдаты пьют чай, сидя на плетеной циновке.

Грязный кабинет суперинтенданта скорее напоминает чулан. За маленьким деревянным столом восседает огромный черный туземец с желчным лицом. Он небрежно поигрывает ножом для разрезания бумаг. На полу стоит закопченный чайник с грязными чашками.

Суперинтендант одет в светло-серый костюм английского покроя; на ослепительно белой манишке выделяется желтое пятно от чая. Пуговицы из искусственного жемчуга соединены цепочкой по индийской моде. Уши чиновника проколоты в верхней части, как у матросов в трамвае, но колец в них уже нет.

Он окидывает нас презрительным взглядом, и его тяжелые веки снова слипаются над желтоватыми белками глаз, лишенных признака мысли. Он опирается на стол одной рукой и, наклонив голову, держит свой нож, как скипетр. Не хватает только фотографа, чтобы запечатлеть эту неуклюжую, явно заученную позу.

Нанабой обращается к чиновнику на хинди, и у того сразу портится настроение. Разрезной нож лихорадочно дергается в его руках, голова упрямо качается слева направо: нет, нет, нет. Суперинтендант оскорблен тем, что его приняли за индийца, и мне кажется, что все мои планы рухнули. Короткие, резкие фразы летят мне в лицо, но тут звонит телефон. Он устало берет трубу:

— Алло!.. — И тотчас же преображается: поправляет галстук, изгибается в поклонах, в общем, ведет себя так, словно собеседник стоит перед ним. Гордая маска сползает с его лица, остается лишь отвратительно угодливая улыбка лакея.

Звонит наш недавний знакомый, маленький блондин-англичанин. Речь, видимо, идет о нашем визите, ибо после разговора с начальником таможни индус становится неузнаваемым. Он рассыпается в любезностях и приказывает слуге напоить нас чаем. Слуга приносит на подносе те же самые чашки, которые я только что видел на циновке.

Суперинтендант разъясняет, что если я заплачу пошлину в размере двадцати рупий за фунт, то получу официальное разрешение покупать шаррас. Я возражаю, так как собираюсь приобрести шаррас для экспорта, а не для местного сбыта. С какой стати я должен платить пошлину?

С таким случаем суперинтендант еще не сталкивался. Он погружается в раздумья, и наконец его осеняет: я должен спросить разрешения всего-навсего у вице-короля Индии!

Черт возьми, дело осложняется! Мне не улыбается платить двадцать рупий за фунт вместо четырех, как я рассчитывал. Но тем не менее я напишу вице-королю: лучше обращаться к Богу, чем к его наместникам на земле. Я подам прошение консулу, чтобы он поручился за то, что шаррас будет действительно вывезен и доставлен в Джибути, что не противоречит ни одному тамошнему закону.

Грубый с виду Вадала разобьется в пух и прах ради того, кто ему нравится. Я спрашиваю себя, как этот сильный энергичный человек довольствуется жизнью рептилии, погруженной в зимнюю спячку, по милости наших дипломатов, боящихся «не попасть в тон». Впрочем, в нашем благословенном министерстве иностранных дел можно лишиться работы разве что за убийство родителей. Именно поэтому у нас столько бездарей и лодырей, которые не дают пробиться честолюбивым людям, намеренным честно отрабатывать свой хлеб и быть достойными занимаемой должности.

Я провожу в бездействии еще две недели, ожидая результата своего прошения.

Я вспоминаю о капитане Тернеле, уроженце острова Маврикий, которого Бесс представил мне некогда в Адене, и отправляюсь по его адресу на дальнюю окраину огромного города. Я долго не могу отыскать его дом, расположенный на отшибе, почти что в чистом поле. Наконец я вижу двухэтажный дом с круглой верандой, передо мной невысокая железная ограда с деревянной калиткой, ведущей в крошечный сад, где овощные грядки вытеснили цветочные клумбы.

Растрепанная пузатая старуха окидывает меня еще издали хмурым подозрительным взглядом, как будто я пришел просить денег.

— Снимите крючок, — приказывает она.

Эта мамаша Тернеля, креолка. Она впускает меня в гостиную или, скорее, в столовую, где на столе, покрытом скатертью, теснятся грязные тарелки.

Тернель дремлет в шезлонге; завидев меня, он вскакивает и бросается ко мне с распростертыми объятиями.

Это худой мужчина с покатыми плечами и длинными ногами, из-за чего он кажется выше, чем на самом деле. Тернель явно произошел от обезьяны — у него длинные руки шимпанзе, курносый нос негра и огромный рот величиной с печь, в которой пекут хлеб. Правда, время от времени он поджимает губы, и тогда рот кажется меньше. Его желтое, как старый пергамент, лицо выглядит гладким не из-за того, что он тщательно выбрит, а из-за отсутствия растительности — лишь несколько волосинок торчат на подбородке и в ноздрях. Зато у него чудовищно волосатые руки и грудь. Тернель спешит надеть шлепанцы на свои босые испачканные ноги. Он встречает меня с нескрываемой радостью.

Естественно, все его домашние говорят по-французски, как подобает уроженцам одной из наших бывших колоний. Мамаша Тернеля даже не владеет английским.

Тернель тотчас же предлагает мне свою помощь, так как, по его словам, ему сейчас нечего делать. Тем не менее он полон грандиозных замыслов и спешит ими со мной поделиться. Более часа я выслушиваю подробное изложение его планов. Он хочет купить великолепный пароход «Кайпан», чтобы перевозить паломников в Гоа; для этого ему не хватает всего-навсего нескольких сот тысяч франков. Мне с трудом удается оторвать его от строительства воздушных замков и вернуть на грешную землю, к интересующему меня вопросу. Я рассказываю ему о том, какой прием оказал мне суперинтендант и что он посоветовал мне для решения моего вопроса.

Слушая мой рассказ, Тернель все больше расплывается в улыбке и, когда я заканчиваю, подносит мне неожиданный сюрприз: его товарищ и даже близкий друг — личный секретарь самого начальника бомбейской таможни. Он португалец или, скорее, метис, в жилах которого течет индийская и португальская кровь. Они с Тернелем служили офицерами на кораблях береговой охраны и вместе боролись с контрабандой соли.

Глаза Тернеля становятся мечтательно задумчивыми. Он предается ностальгическим воспоминаниям о благодатной поре.

— Это было доброе время, — говорит он, — тогда можно было честно заработать на хлеб путем нехитрых уловок.

Например, подбросить ночью на борт уснувшего судна мешок соли и тут же нагрянуть с обыском. Нужно ли вам говорить, что дело всегда улаживалось с помощью нескольких рупий, в зависимости от финансовых возможностей владельца судна. Таким образом мы неплохо зарабатывали, и при этом не страдала государственная казна.

— Согласен, но, думаю, что индусам это не доставляло особого удовольствия. Никто из них не жаловался?

— Да что вы, с какой стати, мы же все были в сговоре.

Мне нечего ему возразить, я теряюсь перед подобной логикой, но в колониях нельзя ничему удивляться и нужно примириться со злоупотреблениями мелких служащих, которые зачастую следуют примеру своего начальства. Здесь царит иная мораль.

Торговля солью — один из самых болезненных в Индии вопросов. В северной части обширной империи, в глубине залива Кач раскинулась бескрайняя равнина, некогда залитая водой, а ныне покрытая солью на протяжении сотен километров. Здесь находятся неисчерпаемые запасы, и до английской оккупации соль продавалась в Индии за бесценок. Но англичане положили конец вольностям природы. Они запретили брать даже щепотку соли из этого склада под открытым небом, и благодаря их стараниям соль превратилась в такой же контрабандный товар, как опиум и гашиш. Официально разрешена лишь продажа соли из Адена и других отдаленных колоний, где английские компании ведут добычу из соляных копей. Индусы еще с античных времен черпали соль из этого природного источника. Они и сегодня пытаются порой добыть ценный продукт тем же путем.