Прием, оказанный мне Госсеном, обнадеживает, но я не питаю особых иллюзий. Дипломат не скрывает, что его средства воздействия на эфиопское правительство весьма ограниченны. Он знает, насколько осторожно наше министерство иностранных дел, старающееся избегать конфликтов любой ценой, даже в ущерб собственному достоинству. Проклятые трусливые бюрократы разбазаривают остатки нашего былого величия и в конце концов лишат Францию ее ореола славы…

Госсен понимает, что никакие слова не помогут, если за тобой не стоит сила. Наши дипломаты боятся силы и стремятся ослабить противника, вместо того, чтобы укреплять собственную мощь.

— Мы не можем объявлять войну Эфиопии из-за шарраса де Монфрейда, — заявляет министр.

Мне не остается ничего другого, как отправиться на свидание с Нассером.

Глейз одолжил мне лошадь для выезда в город, ибо всякий иностранец, шествующий по Аддис-Абебе пешком, рискует попасть под град насмешек и оскорблений черни. Здешний народ уважает лишь тех, кто обращается с ним грубо и жестоко. Господа появляются на улицах в сопровождении многочисленной свиты из слуг, готовых накинуться на каждого, кто недостаточно быстро уступает им дорогу, и частенько забивающих простолюдинов до смерти. Такие качества, как скромность, простота и кротость, недоступны пониманию черни. Рабы видят в великодушии признак слабости и вымещают на тех, кого считают слабее себя, затаенную злобу на хозяев, подвергающих их унижениям.

У лошади, данной мне Глейзом, весьма плачевный вид, но, по словам марсельца, она обладает необыкновенными достоинствами: во всей империи не сыскать более выносливого и стремительного скакуна, при условии, что всадник знает, как с ней обращаться…

Чудесное животное сразу же начинает упираться, и, будучи не в силах сломить его упорство, я отказываюсь от галопа и перехожу на шаг. Но, не оценив моего благородства, лошадь останавливается как вкопанная. Слуга, знающий особенности «боевого коня», как величает его Глейз, хватает эвкалиптовую ветку и принимается хлестать упрямца по бокам.

Наконец, с грехом пополам, я добираюсь до бунгало Нассера — небольшого домика с верандой, крытого оцинкованным железом, выкрашенным в красный цвет, как заведено в Аддисе. Дом с садом обнесен частоколом, вход преграждает большая грязная лужа, через которую можно перебраться по выступающим из воды камням.

На пороге низкой закопченной постройки появляются женщины — рабыни с бритыми головами и озирают меня с любопытством. Из глубины хижины доносится заунывная песня под звуки тамбурина. Музыка тотчас же смолкает, и мне навстречу выбегает, натягивая на ходу одежду, полуголый слуга-музыкант.

Он ведет меня в дом. К своему изумлению, я оказываюсь в обставленной со вкусом гостиной: великолепные персидские ковры устилают паркетный пол с широкими, плохо пригнанными досками, откуда в определенное время года лезут полчища блох; стены покрыты дорогостоящей обивкой. Но больше всего меня восхищает отсутствие европейской мебели, которая выглядела бы весьма нелепо в данной обстановке. Гостиная напоминает краеведческий музей, где собраны исчезнувшие предметы местного быта, возвращающие нас в легендарные времена царя Соломона: плетеные столы, кресла, вырезанные из ствола дерева, диваны из кожаных ремней и многое другое. Нельзя сказать, что деревянное кресло или диван создают особый комфорт, но я, как гость, готов примириться со всеми неудобствами, будучи признателен хозяину за то, что он сохраняет культуру умирающей цивилизации. Я невольно проникаюсь уважением к Нассеру, которого я, видимо, недооценил.

В то время как я предаюсь раздумьям, разглядывая висящую на стене загадочную картину абиссинского художника, в комнату входит хозяин в пижаме и шлепанцах на босу ногу. Он выглядит таким же вялым и удрученным, как и вчера, и смотрит на меня сонными глазами, с трудом подавляя зевоту. Пожав мне руку, Нассер тотчас же тяжело опускается на диван и говорит глухим голосом:

— Простите, что я заставил вас ждать, но я лег несколько позже обычного и заснул только утром…

— Не стоит извиняться. Благодаря этому ожиданию я провел восхитительные минуты в вашей гостиной, где вам удалось собрать столько разнообразных вещей, в которых чувствуется душа страны…

— Да, у меня есть красивые безделушки. Богатые индийцы и арабы помешаны на коврах, но таможенная пошлина очень высока, и торговцы пытаются провезти ковры под видом упаковки, заворачивая в них свои товары. Время от времени я задерживаю какого-нибудь нарушителя и принимаю от него ковер в дар в качестве уплаты штрафа. Видите ли, в этой стране все можно устроить… если только знать как…

Нассер смотрит на меня выжидающе и ободряюще улыбается. Усадив меня на софу, устланную обезьяньими шкурами, он небрежно придвигает ко мне индийскую шкатулку с инкрустацией из слоновой кости, полную сигарет.

Решив, что настал момент для откровенного разговора, Нассер начинает:

— Со вчерашнего дня я не перестаю размышлять о вашем деле. Мне не хотелось ничего говорить в присутствии Глейза — этому болтуну опасно доверять тайну. Так вот, я пришел к убеждению, что Тафари решил присвоить ваш товар. Возможно, он не стал бы этого делать, если бы Зафиро не надоумил англичанина потребовать уничтожения шарраса. Вы, конечно, понимаете, что покладистый грек подтвердит, что присутствовал при сожжении вашего шарраса и развеял его прах по ветру.

— Я не сомневаюсь, что он на это способен, но Тафари не имеет права уничтожать товар после того, как он дал разрешение на его ввоз.

— Да, но его обманули. Вы заявили, что речь идет о безобидном продукте, некой разновидности удобрения, средстве для борьбы с вредными насекомыми, а оказалось, что это самый обыкновенный гашиш.

— Нет, просто это деликатный вопрос, и его можно толковать по-разному. Все очень просто: я приобрел товар у индийских властей и записал его в декларации как шар-рас, так как счел себя не вправе менять его первоначальное название. Попросив у Деджаза Эмеру через консула Лашеза разрешение на ввоз шарраса в Эфиопию, я указал в своем письме, что речь идет о токсичном веществе, полученном из конопли. Посол Госсен, с которым я виделся этим утром, убежден в моей правоте и будет отстаивать справедливость.

Нассер снисходительно улыбается.

— Вы забываете, — говорит он мне с сочувствием, — что мы находимся в стране взяток, где все зависит от личной воли Тафари.

— Ну что вы, я помню об этом, и готов заплатить Тафари, если потребуется.

— Да, но вы забываете также, что вы — француз, а наш правитель не любит сбрасывать маску перед европейцами. Если бы вы были армянином, арабом или даже греком, то, возможно, вам бы повезло больше… Нет, к сожалению, ваше дело нельзя уладить таким способом.

— Что же вы мне посоветуете? — спрашиваю я. — Видите ли вы другой выход из положения? Разумеется, я обращаюсь к вам, как к другу, и прошу у вас совета, заранее считая себя обязанным, при условии, что вы поможете спасти хотя бы часть товара. Если позволите, мы могли бы договориться, что товар, привезенный в Аддис-Абебу, принадлежит нам с вами… в равной мере…

Мое недвусмысленное предложение не производит на Нассера ни малейшего впечатления. Спокойно созерцая дым своей сигареты, поднимающийся к потолку, он отвечает с достоинством:

— Вопрос так пока не стоит. В данный момент я просто хочу оказать вам услугу, без всяких условий, из одной лишь симпатии, в пределах возможного. Вы, должно быть, понимаете, чем я рискую… Но я всегда любил риск… А сейчас я вынужден вас покинуть, чтобы закончить свой туалет перед заседанием Совета министров. Я надеюсь поговорить там с негусом… Не могли бы вы прийти ко мне во второй половине дня… часиков в пять, вас устроит? Я поделюсь с вами своими впечатлениями…

Простившись с Нассером, я снова сажусь на своего ретивого скакуна и отправляюсь обратно в гостиницу. Ничто так не располагает к размышлениям, как долгие конные переходы, и моя лошадь, преодолевающая путь в четыре километра за час, предоставляет мне такую возможность. Я снова перебираю в памяти все подробности нашей беседы, и мое мнение о загадочном начальнике таможни резко меняется. Вместо рыхлого, ненадежного левантинца, который предстал передо мной у Глейза, я встретил довольно просвещенного человека, способного мужественно встать на защиту чужих интересов. Я не собираюсь приписывать ему бескорыстие и не верю, что он подвергает себя риску из одного лишь желания мне помочь, но я чувствую, что он твердо намерен помешать Тафари с Зафиро заполучить мой товар. Если бы он был их сообщником, то вел бы себя иначе.