— Успокойтесь, Зафиро, вы не правы. Вы не должны были оскорблять французского посла, и, если бы де Монфрейд не вступился за его честь, мне пришлось бы самому это сделать…

К счастью, происшествие произошло в тот момент, когда Нассер и эфиопский посланец вышли отдать распоряжение грузчикам. Вернувшись, они видят, как Зафиро чистит свой костюм.

— Вы упали, господин Зафиро? — осведомляется Нассер.

— Ничего страшного, я просто не заметил этой тележки…

Признаться, меня удивляет, что грек проглотил обиду. Возможно, он лелеет какой-то тайный план, который даст ему возможность отыграться, когда придет время.

Погрузив товар на тележки, кули везут его на вокзал, а мы следуем за ними по пятам. Наше шествие напоминает похоронную процессию: все хранят молчание, Нассер идет, опустив голову, между эфиопом и Зафиро, который уже оправился от потрясения и шествует с гордым видом.

Когда мы подходим к вокзалу, Зафиро осведомляется у Лекюйера с плохо скрытой иронией:

— Я надеюсь, что господин де Монфрейд позаботился о вагоне? Говорят, это сейчас редкость…

Я указываю ему на пустой вагон. Возле него Возикис спорит с каким-то греком; я не понимаю, о чем идет речь, но Зафиро тут же переводит мне их слова с довольным видом:

— Вам дали вагон устаревшего образца, он не сможет выдержать большой скорости, и поэтому его нельзя прицепить к пассажирскому поезду.

— Не беда, — отвечаю я, — главное — погрузить товар.

Затем я обращаюсь к Возикису, отчитывающему служащего, подсунувшего мне старый вагон:

— Не волнуйтесь, пусть подают вагон, а дальше мы посмотрим. Нужно немедленно погрузить товар.

Мои слова немного успокаивают грека, который боится лишиться обещанных ста талеров.

После того как последний из мешков оказывается в вагоне, трое представителей власти достают сургуч и опечатывают дверь. Церемония проходит при гробовом молчании. Затем я отвожу Возикиса в сторону и говорю ему:

— Завтра, без лишних слов, вы прицепите вагон перед самым отходом поезда. Впрочем, я попрошу господина Ларивьера сделать соответствующее предписание.

Час спустя, получив багажную квитанцию, я вижу, что кто-то зачеркнул написанное мной слово «шаррас» и вписал вместо него «гашиш», подчеркнув роковое слово двойной чертой. Я тщетно обиваю пороги служб, чтобы выправить документ согласно предыдущим декларациям. Это доставит мне в Джибути множество неприятностей.

Наконец я прихожу к диспетчеру господину Дюбуске, служившему раньше на северной железной дороге. Он раздосадован своим переводом на линию местного сообщения, расценивая это, как понижение в должности. Глядя на меня своими выпученными, налитыми кровью глазами, диспетчер заявляет, что самолично изменил название моего товара не со злым умыслом, а исключительно ради точности. Дюбуске — честный, неспособный на подлость человек, и я не могу поверить, что он действовал в корыстных целях.

Я обращаюсь к диспетчеру, страдающему обостренным самолюбием, с изысканной, несколько старомодной учтивостью и ловлю каждое его слово с повышенным вниманием, как будто он изрекает великие истины. В конце концов мы находим общий язык, и Дюбуске выправляет квитанцию, обещая лично проследить за отправлением моего вагона. Я навещаю папашу Труйе, который искренне поздравляет меня с победой. Но я не спешу радоваться: до Джибути остается девятьсот километров.

Явившись на следующее утро на вокзал задолго до отправления, я обнаруживаю, что по странной случайности на путь, где стоит мой вагон, был подан ночью товарный поезд, загородивший путь. Возикис не знает, что делать, поскольку управление маневрами не входит в его полномочия. К счастью, я знаком с начальником вокзала, молодым французом, недавно обосновавшимся в Джибути. Он заверяет меня, что не отдаст сигнала к отправлению до тех пор, пока мой вагон не будет прицеплен к составу.

Наконец, с большим трудом удается подвести и прицепить вагон к хвосту пассажирского поезда. Поезд начинает движение, и тут мне почему-то приходит в голову, что сцепление может отказать. Эта глупая мысль не дает мне покоя, и я не спускаю глаз со своего вагона. Я замечаю, что рабочие-греки провожают поезд насмешливыми взглядами. Видимо, мне следует приготовиться к неприятному сюрпризу. Я пока не догадываюсь, что задумали мои недруги, но меня не покидает тревога.

На второй день мы прибываем в Дыре-Дауа, откуда поезд должен отправиться в Джибути на утро. Придя утром на вокзал, я обнаруживаю, что мой вагон исчез.

Я обращаюсь за разъяснениями к начальнику вокзала сирийцу Кристидесу, с которым всегда был в хороших отношениях. Он долго не может уяснить, в чем дело, и наконец заявляет, что понятия ни о чем не имеет. Я показываю ему свои документы, но он только разводит руками. В конце концов мне удается настоять на том, чтобы он обзвонил разные службы и выяснил, куда пропал вагон. После нескольких бесплодных звонков начальник ремонтной мастерской отвечает, что вагон был отцеплен в результате аварии.

— Какой аварии? — кричу я. — Он прибыл сюда без сучка и задоринки! Почему же именно ночью, когда поезд стоял на месте, в нем обнаружили какую-то неисправность?

Я требую разыскать механика, вынесшего вагону приговор, и, предполагая, что его не найдут, отправляю гневную телеграмму французскому консулу.

Лашез появляется в тот момент, когда начальник вокзала теребит в руках свисток, не решаясь поднести его к губам под моим испепеляющим взглядом.

Прибытие консула изменяет ход событий, и перед нами наконец предстает механик, принявший злополучное решение.

— Покажите, — говорю я ему, — перегревшуюся ось.

— Она не то, чтобы перегрелась, а просто я подумал, что в пустыне…

— Вы испугались, что она перегреется?

— В конце концов, — вмешивается Кристидес, изменивший свою позицию в присутствии консула, — скажите, может вагон двигаться дальше или нет?

— Да, может, но я за него не ручаюсь.

— Ладно, там будет видно, поезд и так уже задержался на полчаса, и нужно еще разыскать этот вагон…

Грузчики с песнями прикатывают вагон с дальнего запасного пути, и поезд отправляется.

На эфиопской железной дороге, как и на почти всех узкоколейных дорогах, сцепление вагонов производится автоматически. Рабочие лишь присоединяют электропроводку и систему тормозов, но на мой вагон, находящийся в хвосте состава, это не распространяется. Я не придал значения особенностям сцепления, что сказалось на дальнейших событиях.

Происшествие, в результате которого я едва не лишился своего товара, убеждает меня в том, что происки моих врагов из Аддис-Абебы продолжаются. Их сообщники, по-видимому, будут строить мне козни на протяжении всего пути; возможно, они даже едут тем же поездом. Оглядевшись вокруг, я перехожу в соседний вагон, но не обнаруживаю там ничего подозрительного. За двумя вагонами, отведенными для европейцев, следуют еще два вагона третьего класса, набитые местными жителями, и в этой толпе нетрудно затеряться. Позади пассажирских вагонов две платформы с воловьими шкурами, закрытые брезентом, — в здешних поездах товарные и пассажирские вагоны всегда идут одним составом. Замыкает его вагон начальника поезда — сомалийца, моего давнишнего знакомого, не доверять которому у меня нет оснований. Будучи дальним родственником моего матроса Абди, он всегда проявлял ко мне горячую симпатию и гордился нашим знакомством. Я уверен, что если бы он почуял неладное, то поставил бы меня в известность.

Миновав бескрайние равнины, покрытые термитниками, поезд останавливается на станции Адагала, удаленной от Дыре-Дауа примерно на сто тридцать километров. Далее дорога пролегает через Харское ущелье, в котором проложен туннель длиной в несколько сот метров.

Во время остановки я замечаю на перроне начальника бригады греческих рабочих и двух его земляков — механиков из мастерской Дыре-Дауа. Довольно странно встретить посреди пустыни трех европейцев, тем более, что никаких чрезвычайных происшествий на дороге не происходило. Однако я не придаю этой встрече особого значения.