При виде негров, обращенных в христианство, я чувствую, насколько наша религия, будь то католицизм или протестантизм, не соответствует расам, стоящим на низших ступенях развития. Она действует на них отрицательно, развивая в их душах притворство и прочие грехи.

У белых же, наоборот, христианство творило чудеса, пробуждая в самых непросвещенных умах и грубых душах стремление к прекрасному и воспитывая в них добродетели. Религия заглушила у верующих присущее людям чувство эгоизма, заставляя их жертвовать собой ради идеи.

К сожалению, наши европейские филантропы никогда не проводили подобного сравнения. С тех пор как бессмертные принципы девяносто третьего года навязали нам мысль о всеобщем равенстве как догму, так что голос ассенизатора значит сегодня не меньше, чем голос академика, негры тоже считаются нашими братьями…

Но вернемся к прекрасным белым шхунам, которые ежедневно привозят сюда с соседних островов кокосовые орехи, бананы, корицу, сушеную рыбу и сочные плоды. Негры, обитающие на этих островах, также не работают. Они живут в основном за счет копры и кормят маленьких детей молоком кокосовых орехов. Единственное, что от них требуется, это раз в год залезть на пальму и стряхнуть с нее на землю орехи. Владелец участка собирает урожай и везет его на продажу. После этого можно снова целый год бить баклуши.

На многих островах растет между скалами, в тени кокосовых пальм, дикое коричное дерево. Его кору продают в первозданном виде, а из листьев получают масло. Примитивные приспособления для перегонки располагаются прямо в бамбуковых хижинах и распространяют резкий запах.

На большом и живописном острове Прален растет знаменитый морской орех — плод причудливой формы, обнаруженный первыми мореплавателями, попавшими в эти края. Орех не уступает размерами крупной тыкве, и его сросшиеся половинки напоминают ягодицы с характерными анатомическими подробностями. Пальма, на которой растет неприличный плод, достигает порой высоты пятьдесят метров. Женское дерево начинает плодоносить лишь после пятидесяти лет, и орех созревает около семи лет. В первые годы образуется белая студенистая мякоть, напоминающая вкусом незрелую кукурузу. Затем она затвердевает и становится похожей на слоновую кость. Эти гигантские пальмы растут только на острове Прален и не встречаются больше нигде в мире. Их плоды используют здесь лишь для украшения холостяцких жилищ. Мореплаватели долгое время считали эти орехи дарами моря, ибо экваториальное течение относит их на середину Тихого океана, за пятнадцать тысяч километров от берега.

Английское правительство взяло пальмы на острове Прален под свою охрану, точно исторические памятники, и запрещает кому бы то ни было до них дотрагиваться.

Я возобновляю свой рассказ, прерванный на том, что я заметил остров Маэ.

Сегодня — двадцать третье февраля. Тернель с нетерпением считает дни, оставшиеся до истечения срока, после чего он станет хозяином товара. Наверное, он уже уверен, что выиграл. Но здесь ли он? Наша борьба достигла решающей стадии, и многое теперь зависит от того, как распорядится судьба.

В два часа мы вступаем в проход между рифами, виднеющимися над ровной гладью моря. Впереди, сквозь зелень, проглядывает город. На склоне горы раскинулись особняки, окруженные роскошными садами.

Перед нами зрелище изумительной красоты, но в данный момент меня волнует только «Кайпан». Я ищу его глазами, но на рейде не видно ни одного судна. Неужели он уже ушел?..

Кадижета, взобравшийся на фок-мачту, испускает крик:

— Вот он, вот он!

Я вижу за дамбой, застроенной административными зданиями, три долгожданных мачты и желтую трубу!

Тем временем к нам приближается катер под желтым флагом санитарной службы, забитый до отказа людьми в форме, которые глядят на нас с нескрываемым любопытством. Я замедляю ход, и катер причаливает к паруснику.

На борт поднимаются санитарный врач и полицейский в английском колониальном шлеме, похожем на громоотвод, и мундире с начищенными до блеска пуговицами. Это разновидность жандарма, выращенная в креольской стране с английской культурой.

Полицейский говорит по-французски, как все сейшельцы, с креольским акцентом, он не выговаривает «р» и употребляет в речи устаревшие, но милые обороты. Преисполненный сознания собственной значимости, он ведет себя как провинциальный актер, разучивающий роль перед зеркалом. Должно быть, со временем можно привыкнуть к его нарочитым жестам и заученным позам, а также к витиеватому жеманному слогу эпохи Людовика XIV, но поначалу это режет слух и глаза.

Обращаясь ко мне, он торжественно возвещает:

— Господин де Монфрейд, я должен сообщить вам очень неприятное известие…

Он выдерживает паузу, во время которой я готовлю себя к самому худшему: сейчас он скажет, что мой товар увезли или что меня посадят в тюрьму.

Полицейский достает из кармана свиток и разворачивает его с таким видом, как будто собирается объявить осужденному о смертном приговоре.

— Вы нарушили устав санитарной службы, войдя в порт, не дожидаясь, пока авизо (так он именует шлюпку) доставит представителей власти к вам на борт. Таким образом вы подлежите… — Он принимается перечислять суровые взыскания, предусмотренные в подобных случаях.

Но я вздыхаю с облегчением, поскольку о шаррасе не сказано ни слова. Я спрашиваю себя, не разыгрывают ли меня эти призраки времен короля-солнца, но, судя по всему, они и не думают шутить. Я тоже напускаю на себя многозначительный вид и объясняю им, что не подозревал о столь необычных правилах и тем более не знал, где начинается запретная зона. Но, если им угодно, я могу вернуться назад и войти в порт еще раз, согласно уставу. Мне кажется, что мое предложение воспримут как насмешку, но присутствующие остаются невозмутимыми. Лишь жандарм, польщенный моей покладистостью, позволяет себе снисходительно улыбнуться, давая понять, что дело как-нибудь уладится. Эта сцена продолжается уже десять минут, и статисты начинают понемногу отходить от своих ролей. Завязываются оживленные разговоры, и обстановка становится более непринужденной.

В катере остался еще один человек — черномазый коротышка с близко посаженными глазами, сверкающими из-под огромного колониального шлема. Он одет в пиджак из альпари с манжетами и черный галстук. Это не кто иной, как метр Луазо. Лоцман — толстый рыжий англичанин, явный любитель виски — помогает ему взобраться на борт.

Все пожирают меня глазами. Мое дело уже месяц будоражит местных жителей. Образовалось два лагеря: тернелистов и монфрейдистов.

В этой старой французской колонии встречаются поразительные имена — Ларошфуко, Конде, Ришелье и т. д. Видимо, они принадлежат потомкам слуг великих людей, слуг, присвоивших имена своих хозяев. Здесь сохранились также имена, напоминающие о кровавом периоде террора: после Термидора членов свергнутого правительства вывезли на эти затерянные острова, где даже не слышали о революции. Нигде больше не соглашались принять кровожадных чудовищ, которые казнили короля и погубили столько невинных душ.

Я предлагаю жандарму спуститься в мою каюту, чтобы подписать документы. Но вслед за нами устремляются и другие, жаждущие взглянуть на мое «логово». Я убеждаюсь, что грозный страж порядка не имеет никакого влияния на своих подчиненных.

Затем между нами происходит следующий диалог:

— Ваши черные матросы очень свирепы?

— Нет, не замечал.

— Какой они национальности? Вероятно, сенегальцы?

— Нет, это сомалийцы, данакильцы или эфиопы. Не волнуйтесь, они больше не занимаются каннибализмом, — добавляю я ради шутки.

— Каннибализмом! Но как же вы не боитесь путешествовать с подобными людьми?

— О, мне нечего бояться, — отвечаю я со смехом, не в силах поверить, что он воспринял мою шутку всерьез, — знаете ли, я кормлю их досыта, так что они совершенно безопасны. Взять хотя бы этого… — и я указываю на Раскаллу Ахмара, нянчившего когда-то мою дочь.