Мой знакомый торговец разговаривает с привратником, как со старым знакомым. Он достает из-за пояса огромный ключ, что принес с собой, и в сопровождении охранника, тоже державшего ключ не меньшего размера, мы подходим к одной из дверей, отличающейся от других лишь номером, выведенным черной краской. В двери две замочные скважины, и, чтобы ее открыть, требуется два ключа — ключ представителя администрации и ключ съемщика.

Дверь открывается, и передо мной предстает сводчатое подвальное помещение шириной в три метра, расположенное на глубине десяти метров. Крошечное зарешеченное окно выходит с другой стороны на круговую дорожку. На многоярусных полках сложены круглые кожаные тюки величиной с обыкновенный мешок. Тюки сделаны из двойной козьей кожи, оба слоя которой соприкасаются друг с другом лицевой стороной. Это предохраняет тюки от перегрева во время перевозки. Тюки привозят издалека — из пустынь Туркестана и гималайских снегов. Более трех месяцев петляли они скалистыми тропами Памира — сначала на спинах верблюдов, затем — на мулах и даже на головах носильщиков-китайцев…

Мне разъясняют, что пошлина за товар из этих лавок неодинакова, и десять рупий за seer платят лишь за свежий шаррас, произведенный в текущем году.

Наркотик поставляют только раз в год, из-за трудного перехода через Гималаи — нужно не упустить момент, когда ледяные мосты позволят преодолеть непроходимые пропасти. Шаррас предыдущих лет, видимо, теряет свое качество, и пошлина уменьшается; так через пять лет взимают только две рупии за фунт.

Если бы я вел дела на расстоянии, то не знал бы всех этих деталей и заплатил бы за старый товар максимально.

Я выбираю восемь тюков из последней партии. Все они упакованы в ящики и тщательно запечатаны таможней. Мы идем к начальнику таможни за разрешением на вскрытие груза. И тут, как и предвидел хитроумный Пинто, нас выручает duty paid. Эти магические слова озадачивают индийского чиновника. Он говорит, что должен согласовать вопрос со своим начальником, а для этого ему нужно телеграфировать в Бомбей. Я предусмотрительно захватил с собой купюру в пять рупий и теперь осторожно, но достаточно недвусмысленно мну ее в руках. Это очень небольшая сумма, но низшие чиновники в Индии довольствуются весьма скромными взятками, которые не отягощают их душу угрызениями совести. Предложить более внушительную сумму — значит породить у них сомнение в собственной честности.

Передавая ему деньги, я говорю о своем намерении сократить пребывание в Хошиярпуре, поясняя, что, поскольку товар остается под надзором таможни, вопрос о пошлине решится сам собой в Бомбее. Такой подход радует чиновника, избавляя его от необходимости проявлять инициативу, столь ненавистную всем бюрократам.

И вот наконец мои ящики доставляют на вокзал и грузят в поезд; они поедут в Бомбей одновременно со мной.

Вернувшись в город после пятидневного отсутствия, я сразу же отправляюсь вместе с Нанабоем на склад «Salt, opium and charras». Я даю двадцать рупий служащему, ведающему приемом и выдачей drugs[27], чтобы ускорить дело. Он проверяет мое разрешение. Пометка Пинто означает, по его мнению, что пошлина уплачена. Где? Это его не волнует — главное, что ему не придется заниматься непривычным делом. Он выдает нам бумагу, которую Нанабой быстро проводит через цепочку чиновников, ставящих свою подпись.

В пять часов вечера ящики выносят из склада. Все бумаги подписаны, и я ошеломлен столь быстрым успехом.

Я останавливаю воловью упряжку, ящики сгружают на телегу, и мы едем к причалу, где стоит «Альтаир», по многолюдным улицам Бомбея. Я сижу на четырехстах килограммах шарраса как ни в чем не бывало.

После столь пристального внимания к моему товару и всех бюрократических рогаток я ожидал, что меня будет сопровождать конвой. Но все формальности остались позади.

Проходя через таможню, ведущую к причалам, я повергаю таможенников в смятение. Позавчера они задержали и упекли в тюрьму матроса, пытавшегося пронести полкилограмма шарраса, и вот приходит улыбающийся господин, у которого четыреста килограммов наркотиков, и его нужно пропустить, поскольку у него имеется разрешение. Но правила игры соблюдены, и чиновникам не к чему придраться. Однако я не спешу праздновать победу: я успокоюсь лишь тогда, когда «Альтаир» отойдет от берега на десять миль. Я опасаюсь, что власти изменят свое решение, и, как только товар оказывается на борту, вскрываю ящики, достаю тюки и прячу их под балластом, заменив мешками с песком. Если бы я не согласился взять груз Ван Малея Вержея, то снялся бы с якоря этой же ночью, не дожидаясь завершения портовых формальностей, настолько велик мой страх, что какое-нибудь непредвиденное обстоятельство разрушит непрочный успех.

Однако ночь проходит спокойно, и наутро мы начинаем погрузку товара моего фрахтователя. Я с ужасом вижу, как оседает судно под тяжестью груза. Когда вода доходит до уровня палубы, я отказываюсь от части товара. Трюм забит мешками сахара, а на палубе стоят в три ряда канистры с бензином.

Нанабой берет на себя сложную процедуру оформления всех портовых документов, которую не выполнить без знакомства с писцами и другими клерками портовых контор. Капитан, вздумавший самостоятельно справиться с этой задачей, будет заниматься ею до самой пенсии, а у таких знатоков, как Нанабой, на все уходит лишь несколько часов.

Еще издали я узнаю Нанабой по его нелепой шляпе и зеленому зонтику. Он приближается к судну в катере вместе с таможенниками. Мне становится не по себе…

Нет, никто не покушается на мои ящики, у меня требуют лишь свидетельство о регистровой вместимости судна. Но у меня его никогда не было. Таможенники заявляют, что без этого документа не выпустят судно из порта. Однако, по их словам, дело поправимое: нужно лишь отвести парусник в портовый бассейн и поставить в сухой док. Затем придется снять его медную обшивку и т. д., после чего судовой мастер исследует качество дерева, чтобы определить возраст и класс судна. Другие служащие рассчитают его регистровую вместимость. Через две недели мне вручат свидетельство, а вся эта процедура займет в общей сложности три-четыре месяца и потребует расходов в восемь-десять тысяч франков!

У меня на лбу выступает холодный пот, и голова идет кругом. Придется тайно удирать сегодня ночью, и к черту все формальности! Нанабой спокойно улыбается, словно читая мои мысли. Глядя на него, я понимаю, что все не так страшно.

— Устройте это, — шепчу я ему, — я заплачу, сколько потребуется, лишь бы отчалить сегодня вечером.

Офицер, потребовавший у меня свидетельство, не говорит по-французски, но без труда понимает мое отношение к происходящему. Перебросившись с Нанабоем несколькими фразами, таможенник любезно соглашается вернуться на берег и узнать у своего начальника, нельзя ли сделать для меня исключение. Он советует мне тем временем нарисовать на корпусе судна, на уровне теперешней ватерлинии прерывистый круг — знак регистровой вместимости.

На смену таможенникам появляется полицейский с санитарным врачом для проверки документов и подсчета членов экипажа. Но у меня нет документов — их увез Нанабой на подпись.

Кроме того, трое матросов, отправившихся за продуктами, табаком и сувенирами, еще не вернулись с берега.

К счастью, санитарный врач-англичанин — горький пьяница, которого уже с утра мучит жажда. Только ступив на палубу, он первым делом осведомляется, не найдется ли у меня немного соды. Я приглашаю его и полицейского-индийца в свою каюту и велю принести виски, крепкий портер, коньяк и вино — словом, все спиртное, какое имеется на борту. Врач выпивает залпом четыре бутылки портера и набрасывается на виски, полицейский не отстает от него, одновременно небрежно рассовывая по карманам предложенные ему сигареты. Когда достойные мужи окончательно забывают об истинной цели своего визита, я подсовываю доктору свой карантинный патент, и он машинально подписывает его, даже не поинтересовавшись здоровьем экипажа. Затем оба представителя власти нетвердой походкой, но с достоинством возвращаются в свой катер. Через час появляется Нанабой со свидетельством о регистровой вместимости судна, которое обошлось мне всего-навсего в двадцать рупий.