Прижался к дрожащим губам, запоминая их вкус. Солёные. И сладкие.

— Я пойду, — отпустил её лицо и снова встал. Огромная гора. Её палач. — а ты успокойся и сделай вид, что у тебя всё прекрасно. Хорошо? С минуты на минуту приедет твоя мамочка... так ты говорила?

...

Дани зажмурилась, когда услышала хлопок входной двери. Опустила лицо, прикрываясь покрывалом и зубами вцепилась в ткань. Чтобы не закричать. Чтобы не впасть с истерику. Чтобы хоть как-то унять боль, что разрывало её изнутри.

Животное. Отброс...

Он не человек. Он — нечто, не знающее ни сострадания, ни жалости, ни совести. Ничего, что должно быть присуще человеку. Падаль.

Заскулив в одеяло, она свернулась на полу в клубок, раскачиваясь. Убаюкивая саму себя, словно ребёнка, которого пытаются успокоить. Но ничего не выходило. Грязь. Она чувствовала на себе её. Словно измазавшись в липкой смоле. Знала, что отмыть её будет невозможно. Создать видимость. Но не стереть ощущение. Не выкинуть из памяти.

Ублюдок.

За что?!

Открыла глаза только тогда, когда из другой комнаты послышалась заводная мелодия. Мама...

На миг внутри вспыхнул огонёк злости. Неужели всё, что он сказал — правда?! Из-за этого Гордеев столько лет тихо ненавидел Даниэлу и спускал на неё всех собак? Почему?! Причём здесь она?!

Девушка отдышалась перед тем, как подняться на ноги. Встала. Думала, что будет сложней. Живот болел, но не так сильно, как во время...

Вдох... слегка пошатнулась, но удержалась на месте, опираясь на изголовье кровати. В ногах слабость, а голова гудела от непролитых слёз.

Как она будет говорить с мамой?

Телефон затих, и Дани, набрав полные лёгкие воздуха, сбросила с себя покрывало и вышла из комнаты. Немного покачиваясь и морщась от дискомфорта внизу живота, она добралась до своей спальни и застыла над письменным столом. Провела пальчиком по экрану: семь пропущенных от мамы. И два от Вити.

— Вить... — прошептала, шмыгая носом, — давай не сегодня...

Дани пропустила имя своего парня и, нажав на имя “мамочка”, поставила телефон на громкую связь.

— Даниэла, ты решила меня в могилу свести? — уже после первого гудка ответила мама.

— Мам, — глубокий вдох... очень глубокий, — прости. Всё хорошо. Я в ванной засела.

Дыши, Дани... глубоко. Не дай своему голосу дрогнуть.

— Я уже соседей подняла! Господи! Я говорила твоему отцу, что пора дома поставить видеонаблюдение, а он всё тянет кота за хвост! А так: включила, проверила... и душа спокойна...

Мам... как же вовремя.

Она едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться в голос. Задрала голову к потолку и стиснула зубки. Сильнее...

— Точно всё хорошо? Гордеевы заходили? Я просила проверить...

— Да, мам. Егор заходил, — сквозь зубы.

— Ну и отлично.

Лучше некуда.

— Дань, я поздно сегодня буду. На работе аврал...

— Угу, — поджала губы, глотая обиду.

— Не жди меня, хорошо? Там в холодильнике плов. Поешь. Ты, кстати, мёд забрала?

— Да. Забрала, мам.

Интересно, хвалёная материнская интуиция существует? Мама может почувствовать, как ей сейчас плохо? Может на расстоянии понять, что с её ребёнком что-то не так?

— Спасибо, — повисает недолгая пауза. Даниэла опускает голову, глядя на свою обнажённую грудь. Подбородок снова начинает дрожать, — люблю тебя, мышка. Спокойной ночи.

— И я тебя. Целую.

Дани сбрасывает вызов и идёт обратно. В ванной снимает с крючка халат и возвращается в комнату, где её унизили и использовали как вещь. Включила свет, осматриваясь.

Скомканное покрывало на полу. Рядом полотенце...

Только сейчас она обратила внимание на липкость, оставшуюся между ног. Он ведь не мог не понимать, что творит?

Лихорадочно соображая, что к чему, девушка схватила полотенце, разворачивая то...

Боже... со стоном выдохнула, когда поняла, что махра испачкана. Его семенем и её кровью.

Ублюдок.

Он кончил на полотенце, а потом вновь наполнил её собой. Для чего?

Сукин сын.

Девушка бросила полотенце на пол, и не спеша застелила постель. Простыни были чистыми, хоть и слегка помятыми. Привела комнату в порядок и, взяв в руки доказательство его нечеловеческого поступка, вышла из комнаты.

Я ткну тебя мордой в это, Гордеев. Вот увидишь.

Запихнула полотенце в пакет и засунула его в шкаф. Подальше с глаз.

Замерла, собирая себя по кусочкам. В носу противно защипало, а ноги резко подкосились. Стали почти ватными.

Дани сгребла со стола телефон и, поджав колени, легла на свою постель. Сдерживать слёзы больше не было сил. Её губы помимо воли скривились, и ладони прижались к лицу. Секунда. Две. И крепкую дамбу прорвало. Слёзы сами хлынули, оставляя на коже мокрые борозды. Рваное дыхание окончательно сбилось, заставляя Дани задыхаться в собственном плаче.

Она рыдала, уткнувшись лицом в ладони. Слышала, как рядом с её головой снова разрывался телефон. Сквозь пелену в глазах прочла неизвестный номер и, сбросив вызов, вновь спряталась за руками.

Она так давно не плакала. Не было повода.

Не было Гордеева...

Это была бессонная ночь. Она превратилась в мучительную бесконечность, сводящую с ума. Егор уже с трудом припоминает, когда он спал так плохо, как сегодня. Это было слишком давно. Он даже вспоминать не хотел. Но вспоминал. Каждый раз, глядя на своё отражение в зеркале, он вспоминал эти гребаные бесконечные ночи, когда он делал себе больно, лишь бы не думать о том, что ему пришлось пережить.

Он и сегодня это сделал. Не хотел, но руки сами потянулись к сигаретам, а ноги упрямо тащили его на задний двор. Горький дым, разъедающий лёгкие, мутный взгляд покрасневших глаз, стиснутые челюсти... всё это было так ему знакомо.

Ему не нужно было этого делать. Ему вообще не надо было смотреть в её сторону. Но он это сделал. Жалеет? Скорее нет, чем да. Это разрывающее чувство бомбило изнутри.

Он сидел под узким навесом, выкуривая третью сигарету подряд. Третья. Егор сделал очередную затяжку перед тем, как взглянуть на упавший оранжевый кропаль. Пора.

Выпустив дым, парень, что есть сил, сжал челюсти и, занеся руку перед лицом, затушил окурок о собственную кожу. Впечатывая бычок себе под ключицу, он зашипел сквозь плотно стиснутые зубы. Часто задышал, прогоняя из башки воспоминания о том, как она ему подчинялась. О том, как он её подчинил. Скрутил как тряпичную куклу. Было несложно. Даже приятно. Мразь, да.

А когда она попыталась вонзить свои когти ему в лицо, он просто швырнул её на кровать. Перевернул на живот, наваливаясь сверху, и заламывая тонкие ручки ей за спину. Скорее всего, было больно. Потому что она заскулила, и прекратила любые попытки оттолкнуть его. Перестала брыкаться, замерев под его весом и тяжело дыша. Хорошая девочка.

На короткий миг, Егор закрыл глаза и под веками заплясали картинки из прошлого. Он видел себя. Мелкого и беспомощного. Такого же опустошенного, как она. Когда близкий ему человек ломал его. Делал из него зверёныша. Дикого и необузданного. Агрессивного. Жалкого. До зубного скрежета.

Егор чувствует запах горелой плоти и, сдержав хрип, бросает бычок на землю. Всё ещё дышит тяжело. Согнулся пополам, обхватывая голову руками, и слегка раскачиваясь.

Сможет ли он остановиться? Он не знает. Понятия не имеет, что будет чувствовать, когда увидит её снова.

Только вот обратного пути нет и не будет. Нужно просто вбить ей в башку, что любое лишнее слово обернётся против неё и всей семейки Ксенакис. Пусть думает об этом. Пусть эти мысли не дают ей спать по ночам.

Он злился. Злился на неё так, как никогда. Потому что легче ни хрена не стало. Она думает, что дело только в её матери? Что собака зарыта именно там? Это лишь дополнение к тому, в чём кроется причина его ярости. Сможет ли он когда-нибудь сказать ей об этом? Он никогда и никому об этом не говорил. Это всё равно что блевать собственными лёгкими. Захлебнуться кровью.