Инес горько усмехнулась.

– Меня везли к моему жениху, на Мальту. Это был выгодный союз для нашей семьи. Но не довезли, как видишь.

– А в Кастилии?

– В Кастилии остались родственники, – ответила она. – Скорее всего, мой брат занял место отца. Но… учитывая, что корабль был захвачен вместе с товаром, а отец казнён, дела у него сейчас должны быть не очень. Долги, обязательства…

– Ясно, – протянул я, откладывая хлеб. – То есть, ты хочешь сказать, что возвращаться тебе, по сути, некуда? Людей сопроводить тебя домой никто не пришлёт, и брат, скорее всего, уже списал тебя со счетов, как погибшую?

Инес вскинула голову.

– А ты уже хочешь избавиться от меня, Дмитрий? – она подалась вперёд через стол, и рубаха снова предательски сползла с плеча. – Разве я тебе не понравилась? Та ночь…

– Бубух! – звук упавшей деревянной тарелки прозвучал в тишине горницы. Я медленно повернул голову. Настасья, жена Доброслава, стояла у печи, глядя в пол. У её ног валялась миска. Разумеется, ни о какой ревности речи не шло – Настасья была старше меня лет на пятнадцать, добрая, хозяйственная баба. Дело было в другом.

Как я уже говорил, поведение Инес выходило за все мыслимые и немыслимые рамки приличий. Говорить о постели при слугах, да ещё так открыто… Для Настасьи это было сродни тому, как если бы испанка начала плясать голой на иконах.

Инес резко повернулась к женщине и прошипела что‑то резкое, отрывистое на испанском.

– Что ты сказала? – тут же спросил я.

Инес пожала плечами, невинно глядя на меня:

– (Manaca), – повторила она, и тут же перевела: – Безрукая.

Я перевёл взгляд на Настасью. Та стояла, сжав губы в тонкую линию, и в её глазах я увидел настоящий гнев. Гнев русской женщины, которую оскорбила какая‑то приблудная девка… пусть и красивая.

– Инес, – мой голос стал тихим. – Я тебе уже говорил, следи за тем, что говоришь. – Она фыркнула и отвернулась. Я сделал паузу, давая словам время дойти до её сознания. – Представь, что я сейчас выйду за дверь и оставлю тебя с Марфой и Настасьей один на один. Как думаешь, через сколько минут полетят с твоей головы твои красивые космы?

Инес замерла. Она медленно повернулась ко мне, в её глазах читалось недоумение.

– А разве она не твоя прислуга? – она искренне не понимала. – Ты хозяин. Они должны бояться тебя.

– Моя, – кивнул я. – Но даже я не позволяю себе оскорблять своих людей без причины. Они кормят меня, одевают, следят за моим домом. А ты для них никто. Пустое место.

В горнице повисла звенящая тишина. И вдруг Инес сделала то, чего я от неё совершенно не ожидал.

Она медленно встала из‑за стола. Вся её спесь куда‑то улетучилась, после чего она подошла к Настасье и низко поклонилась ей.

– Прошу меня простить, – произнесла она на ломаном русском.

Настасья опешила, отступив на шаг назад.

Инес выпрямилась, присела на корточки и начала быстро собирать рассыпанную кашу с пола, складывая её обратно в упавшую миску.

Я наблюдал за этим, чувствуя странную смесь удивления и… подозрения.

– «Обиженку что ли решила изобразить? – пронеслось в голове. – Или поняла, что перегнула палку, и теперь пытается вымолить прощение, чтобы не вылететь на улицу?»

Впрочем, разбираться в хитросплетениях женской логики прямо сейчас у меня не было ни времени, ни желания.

Поймав взгляд Марфы, я покачал головой, как бы давая понять, чтоб Инес не трогали, после чего молча вышел на крыльцо, вдохнул прохладный утренний воздух.

День обещал быть долгим. А что делать с этой испанской бомбой замедленного действия, я решил подумать позже.

Как я и думал, стоило мне только спуститься с крыльца и сделать пару шагов по двору, как я нос к носу столкнулся с делегацией от церкви. Варлаам стоял подбоченившись, сияя, как начищенный медный таз. А рядом с ним возвышался тот самый епископ Филарет, которого я видел вчера у ворот.

– Доброго утра, Дмитрий Григорьевич! – прогудел Варлаам, и в голосе его было столько елея, что хоть блины макай. – Как почивать изволили после трудов праведных?

Я вежливо поклонился.

– И тебе не хворать, отче. Спал, как убитый, пока дела не разбудили.

– Дела, дела… – закивал Варлаам, и тут же, не удержавшись, расплылся в улыбке, указывая на свой новый наперсный крест, который сверкал на солнце куда ярче прежнего. – А слышал ли ты новость благую? Можешь поздравить раба божьего Варлаама. За заслуги перед Господом нашим и усердие в деле строительства храма присвоен мне сан игумена!

Я удивлённо приподнял бровь. Игумен? Это было уже серьёзно.

– О, поздравляю! – искренне порадовался я, пожимая ему руку. Варлаам был, конечно, жук ещё тот, но жук полезный и, что важно, свой. – Это великая честь.

Богословом меня вряд ли можно назвать даже с большой натяжкой, но всё же я уже успел по верхам похватать иерархию церкви. И было для меня там много нового…

– Постойте, – я нахмурился, изображая задумчивость. – А разве после дьякона не идёт сан иеромонаха? Или я что‑то путаю в церковной иерархии?

Варлаам переглянулся с Филаретом и важно кивнул:

– Истинно так, Дмитрий Григорьевич. Иеромонахом я стал в тот же день, как прибыл владыка Филарет. А вот ныне, благословением епископа, возведён в игумены.

Я ухмыльнулся, ничего не сказав.

Для меня было даже странным, что Варлаам до сих пор ходил в дьяконах и получил повышение только сейчас. Уверен, где‑то в прошлом Варлаам перешёл дорогу власть имущим.

– Так понимаю, игуменом ты стал аккурат потому, что я вернулся из похода с победой? – я посмотрел ему прямо в глаза. – Ведь будь иначе… вернись мы битыми или с пустыми руками, не на что было бы колокол для новой церкви отливать. А без колокола и храм не храм, и игумен не игумен. Верно я мыслю?

Филарет, до этого молчавший и сверливший меня тяжёлым взглядом из‑под густых бровей, нахмурился. Ему явно не понравилась моя прямота. Не привыкли церковные иерархи, чтобы миряне, пусть и дворяне, так открыто говорили о земной подоплёке духовных званий.

Зато Варлаам, напротив, расплылся в ещё более широкой улыбке. Он знал меня лучше и ценил именно за прагматизм.

– Ты всё правильно понял, Дмитрий, – не стал юлить он. – Твоя удача мне тоже удачей обернулась. Церковь радуется победам воинства православного, а уж коли эти победы подкреплены златом и серебром на благоустройство дома Божьего, то радость эта вдвойне велика.

– Я так понимаю, вы пришли не просто похвастаться, а поговорить о доле церкви? – перешёл я к делу.

Владыка Филарет шагнул вперёд, перехватывая инициативу разговора.

– Истинно так, сын мой. Но есть и ещё один вопрос, который тревожит нас.

– Какой же?

– Про чёрную деву, – Филарет сузил глаза. – Кто она? Откуда взялась сия… диковина? И что ты с ней делать собираешься? Народ смущается, глядя на неё. Нечисто это.

Я вздохнул про себя. Ну, конечно. Нува. Африканка в русской глубинке XV века, это… даже слов нет, чтобы дать оценку

– Её зовут Нува, – ответил я. – Она родом из далёкого южного царства, что зовётся Мали. Там солнце печёт так, что люди чернеют кожей, но кровь у них такая же красная, как и у нас. – Священники слушали внимательно. – Её племя проиграло местную войну, – продолжил я свою легенду, которая, впрочем, была близка к истине. – Её продали османам, так она попала в Кафу, на невольничий рынок. Там её и купил мурза Барай, как заморскую игрушку.

– Это тот самый Барай, чью крепость ты разграбил? – уточнил Варлаам.

– Да, он самый, – честно ответил я. – Нува была в его гареме. Мы освободили её вместе с другими.

– Она крещёная? – строго спросил владыка, теребя крест на груди.

Я пожал плечами.

– Не думаю, владыка. Барай был басурманином, ему вера Христова без надобности. Да и купил он её, полагаю, для других нужд, а не для душеспасительных бесед.

Оба священнослужителя поняли, о чём я говорю, и невольно скривились.

– Но, – я поднял палец, решив сыграть на опережение и показать себя ревностным христианином, – я думаю, что душа у неё живая. И если рассказать ей о православной вере, о любви Господней, она проникнется. Ведь сказано: «Нет ни эллина, ни иудея». Перед Богом все равны, будь ты белый или чёрный. Негоже оставлять душу во тьме язычества, когда она сама пришла к нам в руки.