В случае, если события дойдут до этой точки, существует намерение утопить в территориальном перераспределении всякую мысль о народном праве и свободе. Русские князья будут управлять государствами, созданными на обломках Турецкой империи и Австрии, принцы бонапартовской династии — новыми итальянскими государствами, а может быть, если представится случай, и какими-либо другими государствами в придачу. Русского великого князя Константина уже прочат недовольным венграм, так же как Луи-Наполеона Бонапарта — монархическим агитаторам в Папской области и в Тоскане. Подобно тому как Карл V и Клемент VII, будучи смертельными врагами, объединились, чтобы поделить между собой вольные города Италии[222], так два царя, искренне ненавидя друг друга, объединяются, чтобы удушить все надежды на свободу и империализовать Европу. Отсюда декрет, который на неопределенный период ликвидирует свободу Пьемонта, растерзанную Кавуром. Когда пресса безмолвствует, когда не допускается какого-либо истолкования военных операций, когда народ держат в полном неведении, освобождается арена для тактики правителей. А народное сознание, зачарованное призраком независимости, — которая, в конце концов, окажется лишь переменой зависимости, — отвыкает от мысли о свободе, которая является истинным источником всякой независимости.
Таковы планы объединенных деспотов. Некоторые могут отрицать их именно потому, что они сами подготовляют их исполнение, как Луи Бонапарт отрицал какое-либо намерение произвести coup d'etat {государственный переворот. Ред.}, другие — из-за слепого доверия к каждому слову, которое исходит от властителей, или из-за слепого желания, туманящего их мозг; при всем том эти планы не становятся менее реальными; они известны мне, известны различным правительствам и обнаружили себя частично в словах, частично в делах Луи-Наполеона и графа Кавура. Я говорю графа Кавура, потому что я склонен думать, что Виктор-Эммануил не причастен к сделкам в Пломбьере и Штутгарте.
Если бы граф Кавур был подлинным другом Италии, он использовал бы огромный престиж, возникший в результате обладания важной материальной силой и в результате общих тенденций, которые преобладают в Италии, для того, чтобы подготовить движение в Италии и оказать ему немедленную поддержку со стороны Пьемонта. К борьбе, начатой только итальянскими силами, Европа отнеслась бы с одобрением и благожелательством. И Европа, грозящая ныне Наполеону, который направляется в Италию по ее призыву и с видом освободителя, никогда бы не потерпела, чтобы он, по своей инициативе, не будучи призван, пришел на помощь Австрии. Это было бы святым и высоким делом и Кавур сумел бы осуществить его. Но при этом во имя свободы и права необходимо было бы побрататься с итальянской революцией. Такой образ действий не устраивал министра сардинской монархии. Отвращение к народу и к свободе побудило его искать союза с тиранией — той тиранией, которую все народы ненавидят из-за ее старых завоевательных традиций. Этот план изменил самую природу итальянского дела. Если он одержит победу при наличии союзника, признанного в качестве ее патрона, — национальное единство потеряно, Италия станет ареной нового раздела под французским протекторатом. Если же он рухнет вместе с героем декабря, то убытки должна будет нести Италия, она подвергнется бесконечным репрессиям, а Европа вместо того, чтобы оплакивать нас, скажет: «Вы получили только по заслугам» («Voi non avete, se non quello che meritate»). Над всей человеческой тактикой, над всеми расчетами властвуют нравственные законы, которые народы не могут нарушать безнаказанно. Всякая вина неизбежно влечет за собой искупление. Франция — об этом мы говорили в свое время — искупит свою римскую экспедицию. Да избавит бог Италию от сурового искупления, которое заслужила сардинская монархия, связавшая дело, освященное полустолетием жертв, мученичества и добродетельных устремлений, со знаменем эгоизма и тирании!
И тем не менее война является фактом — фактом огромного значения, который возлагает новые обязанности и существенно изменяет наши собственные действия. Между замыслом Кавура и угрозой коалиции, между Луи-Наполеоном и Австрией, между этими одинаково печальными возможностями стоит Италия, — и чем серьезнее опасность этого положения, тем больше должны объединиться всенародные усилия для спасения общего отечества от опасностей, которым оно подвергается. Если бы война велась между правительствами, мы могли бы остаться зрителями, которые ожидают того момента, когда борющиеся стороны ослабят друг друга и сможет вырваться вперед национальная стихия. Но эта стихия уже прорвалась. Страна, обманута она или нет, охвачена лихорадочной деятельностью и верит, что она способна добиться своей цели, используя войну императора и короля. Тосканское движение, стихийное движение итальянских солдат и граждан, повсеместное возбуждение и порыв добровольческого корпуса разрывают кольцо официальных интриг: все это биение сердца нации. Необходимо последовать за ними на арену действий; необходимо расширить, итальянизировать (ital-ianizzare) войну. Республиканцы сумеют выполнить этот долг.
Италия, если захочет, сможет спасти себя от опасностей, на которые мы указывали. Она может выйти из настоящего кризиса, добившись национального единства.
Необходимо, чтобы Австрия потерпела поражение. Мы можем сожалеть об императорской интервенции, но мы не можем отрицать того, что Австрия — заклятый враг всякого национального развития Италии. Каждый итальянец должен содействовать падению Австрии. Этого требуют честь и безопасность всех. Европа должна узнать, что между нами и Австрией идет непрерывная война. Необходимо, чтобы народ Италии сохранял в неприкосновенности свое достоинство и убедил Европу в том, что если мы можем терпеть помощь тирании, поскольку этой помощи запросило итальянское правительство, то мы ее не просили и мы не отказались из-за нее от нашей веры в свободу и союз народов. Возглас «Viva la Francia!» {«Да здравствует Франция!». Ред.} уста итальянцев могут произносить с чистой совестью, но это не относится к возгласу «Viva l'Imperatore!»… Необходимо, чтобы Италия восстала от края до края… на Севере для того, чтобы завоевать, а не для того, чтобы получить свободу; на Юге для того, чтобы организовать резерв национальной армии. Восстание может с подобающей сдержанностью принять военное командование короля везде, где австриец разбил свой лагерь или где он находится поблизости; восстание на Юге должно действовать и проводиться более независимо… Неаполь и Сицилия могут обеспечить дело Италии и учредить власть, представленную Национальным лагерем… Где бы он ни раздавался, повсюду клич восстания должен быть: «Единство, Свобода, Национальная независимость!». Имя Рима должно всегда стоять рядом с именем Италии. Обязанностью Рима является не посылать ни одного человека в сардинскую армию, напротив, — доказать императорской Франции, что для любой страны сражаться во имя итальянской независимости и в то же время высказываться в поддержку папского абсолютизма, — недостойное дело… От Рима, от Неаполя, от поведения добровольческой милиции зависит ныне судьба Италии. Рим представляет единство отечества, Неаполь и добровольцы могут составить его армию. Обязанности огромны; и если Рим, Неаполь и добровольцы не сумеют их выполнить, они не заслуживают свободы и они ее не получат. Война, предоставленная на волю правительств, закончится вторым Кампоформийским договором[223].
Дисциплина, которая ныне провозглашается секретом победы теми самыми людьми, которые погубили восстание 1848 г., — есть не что иное, как рабская покорность и пассивность народа. Дисциплина, как понимаем ее мы, может требовать прочного единства для всего, что касается ведения регулярной войны; она может потребовать молчания по всем вопросам формы; но никогда не может требовать, чтобы Италия не восставала или пала по воле диктатора, лишенного программы, и иноземного деспота, Италия никогда не откажется заявить о своей высокой решимости быть свободной и объединенной!».
