Напротив, итальянская национальная партия заявляет, что провозглашение войны за независимость Италии под покровительством Франции и Пьемонта она считает национальным несчастьем. Для нее вопрос заключается не в том, — как это часто ошибочно предполагают, — объединится ли Италия, освобожденная от чужеземного владычества, при республиканской или монархической форме правления, а в том, что предлагаемые средства не приведут к завоеванию Италии для итальянцев и в лучшем случае смогут лишь заменить одно чужеземное иго другим, не менее тяжким. Сторонники этой партии считают, что герой 2 декабря[49] не предпримет войны иначе, как под давлением растущего нетерпения своей армии или угрожающей позиции французского народа; что, будучи вынужден прибегнуть к войне, он выберет Италию в качестве театра военных действий с целью выполнения плана своего дяди {Наполеона I, Ред.} — превратить Средиземное море во «французское озеро», — чего он достиг бы, посадив Мюрата на неаполитанский трон; что, диктуя свои условия Австрии, он стремится к завершению начатого в Крыму реванша за договоры 1815 г., когда Австрия была одной из сторон, продиктовавших Франции условия, крайне унизительные для фамилии Бонапартов. Эта партия смотрит на Пьемонт как на простое орудие в руках Франции и убеждена, что Наполеон III, по достижении своих собственных целей, не рискуя помочь Италии в завоевании той свободы, в которой он отказывает Франции, заключит мир с Австрией и задушит все попытки итальянцев продолжать войну. Если Австрия в общем удержит свои позиции, то Пьемонт должен будет удовлетвориться присоединением к своей нынешней территории герцогств Пармы и Модены; по если Австрия будет побеждена в этой борьбе, то на Адидже будет заключен мир, который оставит всю Венецианскую область и часть Ломбардии в руках ненавистных австрийцев. Относительно этого мира на Адидже, утверждают они, Пьемонт и Франция уже пришли между собой к молчаливому соглашению. Хотя национальная партия и уверена в торжестве нации в случае национальной войны против Австрии, она все же утверждает, что если эта война будет иметь своим вдохновителем Наполеона, а диктатором короля Сардинии, то итальянцы не смогут сделать и шага против ими же самими признанных вождей, они не смогут никоим образом предотвратить плутни дипломатии, капитуляции, договоры и в результате всего этого должны будут снова позволить надеть на себя оковы; они указывают на поведение Пьемонта по отношению к Венеции и Милану в 1848 г., а также при Новаре в 1849 г.[50] и убеждают своих соотечественников учесть этот горький опыт их рокового доверия к монархам. Все усилия национальной партии направлены на то, чтобы завершить организацию полуострова, побудить народ объединиться для последнего усилия и не вступать в борьбу до тех пор, пока он не почувствует себя в силах начать великое национальное восстание, которое, низложив папу, короля-бомбу {Пия IX и Фердинанда II. Ред.} и компанию, сделает возможным использование армий, флотов и военного имущества соответствующих провинций для уничтожения чужеземного врага. Считая пьемонтскую армию и народ ревностными борцами за свободу Италии, члены этой партии чувствуют, что король Пьемонта, если он пожелает, будет, таким образом, иметь полную возможность способствовать свободе и независимости Италии; если же он окажется на стороне реакции, то они знают, что армия и народ будут на стороне национального дела. Если король оправдает надежды, возлагаемые на него его приверженцами, то итальянцы не замедлят проявить свою благодарность в самой осязательной форме. Во всяком случае нация окажется в состоянии решить свою собственную судьбу. Предчувствуя, что успешная революция в Италии послужит сигналом к общей борьбе всех угнетенных национальностей с целью освобождения от своих угнетателей, эта партия не боится вмешательства со стороны Франции, ибо у Наполеона III будет слишком много своих собственных внутренних хлопот, чтобы вмешиваться в дела других наций даже ради успеха своих собственных честолюбивых замыслов. A chi tocca-tocca? {Кому начинать? Ред.} — как говорят итальянцы. Мы не решаемся предсказывать, кто — революционеры или регулярные армии — первыми появятся на поле сражения. Но, по-видимому, с достаточной уверенностью можно сказать, что война, начавшись в любой части Европы, не окончится там, где началась; и если эта война в самом деле неизбежна, то мы искренне и от всей души желаем, чтобы она принесла с собой подлинное и справедливое решение итальянского вопроса, равно как и разных других вопросов, ибо, пока эти вопросы не будут разрешены, они от времени до времени будут нарушать мир в Европе и, следовательно, мешать прогрессу и процветанию всего цивилизованного мира.

Написано К. Марксом около 5 января 1859 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 5541, 24 января 1859 г. в качестве передовой

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

ПЕРСПЕКТИВЫ ВОЙНЫ В ЕВРОПЕ[51]

Париж, 11 января 1859 г.

Ответ австрийского императора на необычные новогодние поздравления, присланные ему из Парижа от имени «голландского племянника Аустерлицкой битвы»[52] и речь добродетельного Эммануила при открытии сардинского парламента отнюдь не содействовали рассеянию охватившей Европу тревоги перед возможностью войны. Во всех центрах денежного рынка барометр показывает «бурю». Неаполитанский король внезапно стал великодушным и враждебно настроенным по отношению к России: он начал целыми партиями освобождать политических заключенных, изгнал Поэрио и его сторонников и отказал России в угольной базе в Адриатике; ссоры с немцами и кампания против потребителей правительственных сигар продолжались в Милане, Лоди, Кремоне, Брешии, Бергамо, Парме и Модене, а в Павии по приказу правительства были временно прекращены занятия в университете; вызванному в Турин Гарибальди поручено реорганизовать добровольческий корпус; в Турине формируется новый егерский корпус приблизительно в 15000 человек, а в Касале ускоренными темпами ведется строительство укреплений. Австрийская армия, численностью примерно в 30000 человек, т. е. полный corps d'armee {армейский корпус. Ред.} (3-й), к этому времени, вероятно, уже вступила в Ломбардо-Венецианское королевство, а граф Дьюлаи, генерал школы Радецкого, человек с инстинктами Гайнау, уже прибыл в Милан, чтобы взять бразды правления из рук мягкого, благонамеренного, но слабого эрцгерцога Фердинанда-Максимилиана. Во Франции военные маневры стали постоянным явлением, а сам император проявляет огромное рвение в деле проведения испытаний новой пушки в Венсенне. Наконец и прусское правительство ввело в действие свою новую либеральную систему, запросив от палат денег на увеличение постоянной армии и превращение ландвера в придаток линейных войск[53]. При наличии таких туч на горизонте Европы нас может удивить сравнительно незначительное падение курсов на лондонской бирже, которая обычно является более точным показателем биения пульса европейского общества, нежели денежные обсерватории Парижа и других частей континента.

Во-первых, проницательные наблюдатели лондонской биржи были не прочь рассматривать новогодние причуды Наполеона попросту как спекулятивный биржевой маневр со стороны их августейшего союзника. Действительно, как только французские ценные бумаги стали падать, публика стремглав бросилась в храм Ваала, чтобы сбыть с рук государственные облигации, а также облигации Credit Mobilier[54] и акции железных дорог за любую цену, какую только они смогут получить. Затем, когда с частью спекулянтов, игравших на повышение, было покончено, 6 января на парижской бирже вдруг последовало легкое оживление в результате распространившегося слуха о том, что в «Moniteur»[55] будет помещена правительственная заметка для того, чтобы сгладить впечатление от обращения «его величества» к австрийскому послу. Такая заметка действительно появилась в пятницу 7 января. Тогда государственные ценные бумаги поднялись, и не мало молодцов, которые известны как свои люди в Тюильри, в ту же самую пятницу получили огромные прибыли. Таким образом, эти господа самым выгодным способом возместили себе свои расходы на новогодние подарки. Подобный же заговор, назревавший в Лондоне, был, по-видимому, расстроен не благодаря какой-либо необычайной проницательности британских финансовых умов, а благодаря их тайному господству над некоторыми из финансовых распорядителей елисейских menus plaisirs. Однако сравнительная устойчивость британских ценных бумаг вызвана главным образом другим обстоятельством, менее лестным для Луи-Наполеона, но более характерным для положения в Европе. Ни один духовник не знает уязвимые места в сердце прелестной кающейся грешницы лучше, чем денежные дельцы Чапел-стрита, Ломбард-стрита и Треднидл-стрита[56] знают, какие затруднения переживают европейские правители. Они знают, что России нужен заем приблизительно в 10 миллионов фунтов стерлингов; что Франция, несмотря на ожидаемое в бюджете превышение доходов над расходами (об этом превышении всегда говорят, употребляя будущее время), остро нуждается в деньгах; что Австрия стремится получить для покрытия части задолженности по крайней мере 6 или 8 миллионов фунтов стерлингов; что маленькая Сардиния жаждет займа не только для новой итальянской кампании, но и для уплаты старых долгов, в которые она влезла в связи с Крымской войной, и что венценосцы и меченосцы должны сначала получить из английского кошелька займы на общую сумму в 30 миллионов фунтов стерлингов, прежде чем смогут двинуться армии, прольется кровь и раздастся неистовый грохот пушек. Но, чтобы осуществить все эти денежные операции, требуется по крайней мере двухмесячная отсрочка; так что, совершенно независимо от военных соображений, если суждено быть войне, ее приходится отложить до весны.