После того, как теория Юма, или абстрактная противоположность монетарной системы, была таким образом развита до последних ее выводов, конкретное толкование денег, данное Стюартом, было, наконец, опять восстановлено в своих правах Томасом Туком. Тук выводит свои принципы не из какой-нибудь теории, но из добросовестного анализа истории товарных цен за время с 1793 по 1856 год. В первом издании своей «Истории цен», появившемся в 1823 г., Тук находится еще целиком под влиянием теории Рикардо и тщетно старается согласовать факты с этой теорией. Его памфлет «О деньгах», который вышел в свет после кризиса 1825 г., может рассматриваться даже как первое последовательное изложение взглядов, которые Оверстон впоследствии применил практически. Однако дальнейшие исследования истории товарных цен заставили Тука понять, что та прямая связь между ценами и количеством средств обращения, которая предполагалась указанной теорией, — простая фантазия, что расширение и сокращение средств обращения, при неизменяющейся стоимости благородных металлов, есть всегда следствие и никогда не является причиной колебаний цен, что денежное обращение вообще есть только вторичное движение и что деньги в действительном процессе производства получают еще совершенно другие определенности формы, чем форма средства обращения. Детальные исследования Тука, равно как и принадлежащие к тому же направлению исследования Уилсона и Фуллартона, относятся к другой области, а не к сфере простого металлического обращения, и потому не могут быть здесь рассмотрены. Все эти писатели понимают деньги не односторонне, а в их различных моментах, однако только вещественно, вне всякой живой связи этих моментов как между собой, так и с общей системой экономических категорий. Поэтому деньги, в отличие от средства обращения, они ошибочно смешивают с капиталом или даже с товаром, хотя, с другой стороны, они при случае вынуждены признать отличие денег от того и другого. Если, например, золото вывозится за границу, то в сущности за границу вывозится капитал, но то же самое имеет место, когда экспортируется железо, хлопок, хлеб, — словом, любой товар. И то, и другое есть капитал и различаются поэтому между собой не как капитал, а как деньги и товар. Роль золота как международного средства обмена вытекает, таким образом, не из его определенности формы в качестве капитала, а из его специфической функции в качестве денег. Точно так же, когда золото или вместо него банкноты функционируют как платежное средство во внутренней торговле, они одновременно представляют собой капитал. Но капитал в форме товара не мог бы стать на их место, как это весьма наглядно показывают, например, кризисы. Поэтому опять-таки отличие золота в качестве денег от товара, а не бытие его в качестве капитала, делает его платежным средством. Даже когда капитал экспортируется непосредственно как капитал, например, когда определенная сумма стоимости отдается за границу в ссуду под проценты, то от общей конъюнктуры зависит, будет ли этот капитал экспортирован в форме товара или в форме золота, и если он экспортируется в последней форме, то это происходит в силу специфической определенности формы благородных металлов как денег, в противоположность товару. Вообще указанные писатели не рассматривают деньги сначала в том абстрактном виде, как они развиваются в сфере простого товарного обращения и вырастают из отношений самих товаров, находящихся в движении. Поэтому они постоянно колеблются между абстрактными определенностями формы, которыми обладают деньги в противоположность товару, и теми определенностями формы денег, в которых скрываются более конкретные отношения — например, капитал, revenue {доход. Ред.} и т. п..

Подобно мальчику, поднимавшему ложную тревогу из-за волка[40], итальянцы так часто повторяли, что «возбуждение Италии дошло до крайнего предела, и она стоит на пороге революции», а коронованные особы Европы так часто болтали о «разрешении итальянского вопроса», что будет не удивительно, если действительное появление волка окажется незамеченным и если подлинная революция и всеобщая европейская война вдруг разразятся и захватят нас врасплох! Европа 1859 г. имеет весьма воинственный вид, и если враждебная позиция и явные приготовления Франции и Пьемонта к войне с Австрией ни к чему не приведут, то не исключена возможность, что жгучая ненависть итальянцев к своим угнетателям в сочетании с их все возрастающими страданиями найдет себе выход во всеобщей революции. Мы ограничиваемся формулой: «не исключена возможность», ибо если долго не сбывающаяся надежда томит сердце, то долго не сбывающееся пророчество настраивает ум скептически. Однако, если верить сообщениям английских, итальянских и французских газет, состояние общественного мнения Неаполя является facsimile {факсимиле, точной копией. Ред.} его физического строения, и поток революционной лавы вызвал бы не больше удивления, чем новое извержение старика Везувия. Корреспонденты из Папской области подробно описывают растущие злоупотребления клерикального правительства и говорят о глубоко укоренившейся вере римского населения в то, что реформа или улучшение невозможны, что единственным средством является полное свержение этого правительства, что это средство было бы давным-давно применено, если бы не присутствие швейцарских, французских и австрийских войск[41], и что, несмотря на эти существенные препятствия, такая попытка может быть предпринята в любой день и час.

Сообщения из Венеции и Ломбардии более определенны и сильно напоминают нам симптомы, которыми были отмечены в этих провинциях конец 1847 и начало 1848 годов[42]. Все единодушно воздерживаются от употребления австрийского табака и промышленных изделий, всеобщее распространение получили также воззвания к народу не посещать увеселительных мест. Преднамеренное проявление ненависти к эрцгерцогу {Фердинанду-Максимилиану. Ред.} и ко всем австрийским чиновникам дошло до того, что князь Альфонсо Парча, итальянский аристократ, преданный Габсбургской династии, не решился при народе снять шляпу перед проезжавшей по улице эрцгерцогиней; последовавшее за такой проступок наказание, в виде приказа эрцгерцога о немедленном выезде князя из Милана, побуждает людей его класса присоединиться к всеобщему требованию: fuori i Tedeschi! {вон немцев! Ред.} Если к этим безмолвным проявлениям народных чувств прибавить ежедневные ссоры народа с солдатами, всегда затеваемые им, а также студенческие беспорядки в Павии и последовавшее за ними закрытие университета, то перед нами будет повторение пролога к пяти миланским дням 1848 года[43].

Однако, хотя мы и уверены, что Италия не может вечно находиться в нынешнем положении, ибо всему бывает конец, хотя мы знаем, что по всему полуострову идет деятельная организация, мы пока еще не в состоянии сказать, являются ли эти действия всецело стихийной вспышкой народной воли или они поощряются агентами Луи-Наполеона и его союзника, графа Кавура. Судя по внешним признакам, Пьемонт, поддерживаемый Францией, а может быть также и Россией, замышляет этой весной нападение на Австрию. Судя по приему, оказанному императором австрийскому послу в Париже, он, кажется, не питает дружелюбных намерений по отношению к правительству, представляемому г-ном Хюбнером[44]; судя по концентрации столь мощных военных сил. в Алжире, естественно предположить, что враждебные действия против Австрии начнутся с нападения на ее итальянские провинции, военные приготовления Пьемонта, заявления, граничащие с объявлением войны Австрии, которые ежедневно исходят от официальной и полуофициальной части пьемонтской прессы, дают повод предполагать, что король воспользуется первым предлогом, чтобы перейти Тичино. Кроме того, из частных, заслуживающих доверия источников подтверждается слух о том, что герой Монтевидео и Рима, Гарибальди[45], был вызван в Турин. Кавур имел с ним беседу, осведомил его о перспективах войны в ближайшем будущем и высказал мысль, что было бы целесообразно собрать и организовать добровольцев. Австрия, одна из главных заинтересованных сторон, ясно показывает, что она верит этим слухам. В дополнение к 120000 человек, сосредоточенных в ее итальянских провинциях, она всеми возможными средствами увеличивает свои силы: еще недавно она отправила подкрепления в 30000 человек. Оборонительные сооружения Венеции, Триеста и др. расширяются и усиливаются; во всех прочих австрийских провинциях землевладельцам и всем лицам, имеющим лошадей, предлагается сдать их, так как верховые лошади потребуются для кавалерии и саперов. С одной стороны, Австрия ничего не упускает, чтобы подготовить сопротивление «на благоразумный австрийский манер», а с другой стороны, она также принимает меры на случай возможного поражения. Со стороны Пруссии — этого немецкого Пьемонта, интересы которого диаметрально противоположны ее собственным интересам, — Австрия в лучшем случае может надеяться только на нейтралитет. Миссия ее посланца, барона Зеебаха, в С.-Петербург с целью добиться поддержки в случае нападения, по-видимому, потерпела полную неудачу. Намерения царя {Александра II. Ред.} во многих отношениях, и не в последнюю очередь в вопросе о Средиземном море, где он тоже бросил якорь[46], слишком совпадают с проектами его бывшего противника, а ныне верного союзника в Париже, поэтому он не решится защищать «благодарную» Австрию[47]. Хорошо известное сочувствие английского народа итальянцам в их ненависти к giogo tedesco {немецкому игу. Ред.} заставляет весьма серьезно сомневаться в том, что какой-либо британский кабинет министров осмелится поддержать Австрию, как бы каждый из них ни хотел это сделать. Кроме того, Австрия, равно как и многие другие, сильно подозревает, что претендент на роль «мстителя за Ватерлоо» {Наполеон III. Ред.} отнюдь не отказался от своего страстного желания унизить «коварный Альбион»[48], что, не рискуя напасть на врага в его собственном логове, он, однако, не задумается бросить ему вызов на Востоке, напав вместе с Россией на Турецкую империю (вопреки своим клятвам сохранять эту империю неприкосновенной); таким образом он заставил бы половину британских сил действовать на восточном театре войны, а другую половину, пользуясь Шербуром, удерживал бы в вынужденном бездействии, для охраны британских берегов. Поэтому Австрия остается с неутешительным чувством, что в случае действительной войны ей придется полагаться только на самое себя. При этом стоит отметить один из многих ее способов максимально уменьшить свои потери в случае поражения, характеризующий ее наглую изобретательность. Казармы, дворцы, арсеналы и другие казенные строения по всей Венецианской Ломбардии, постройка и содержание которых непомерно отягощали налогами итальянцев, тем не менее считаются собственностью империи. В настоящее время правительство принуждает различные муниципалитеты покупать все эти здания по баснословным ценам, мотивируя это тем, что на будущее время оно намерено арендовать их, вместо того, чтобы быть их собственником. Получат ли когда-либо муниципалитеты хотя бы один грош арендной платы, даже если Австрия сохранит свое владычество, в лучшем случае представляется сомнительным; но если она будет изгнана из всех своих итальянских владений или из части их, она сможет поздравить себя со своей ловкой выдумкой, благодаря которой она превратила значительную долю своего потерянного имущества в наличные деньги, которые легко забрать с собой. Кроме того, утверждают, что Австрия всеми силами старается убедить римского папу, неаполитанского короля, герцогов Тосканы, Пармы и Модены также решительно, как и она сама, сопротивляться до конца всем попыткам народа или коронованных особ изменить существующий порядок вещей в Италии. Но никто лучше самой Австрии не знает, сколь безуспешны были бы все усилия этих ее жалких орудий сопротивляться волне народного восстания или иностранному вмешательству. И хотя каждый истинный итальянец страстно желает войны с Австрией, мы можем не сомневаться, что значительное большинство итальянцев считает, что по своим перспективам война, начатая Францией и Пьемонтом, имела бы, по меньшей мере, сомнительный результат. Хотя никто не верит искренне, что палач Рима под влиянием какого-то гуманного чувства мог бы превратиться в спасителя Ломбардии, тем не менее небольшая клика относится благоприятно к планам Луи-Наполеона посадить Мюрата на неаполитанский трон и заявляет, что верит в его намерение удалить папу из Италии или ограничить его власть городом Римом и Римской Кампаньей и помочь Пьемонту присоединить к своим владениям всю Северную Италию. Затем существует еще небольшая, но честная партия, которая воображает, что мысль об итальянской короне прельщает Виктора Эммануила, как она, по-видимому, прельщала его отца {Карла-Альберта. Ред.}; партия эта уверена, что он с нетерпением ждет удобного случая обнажить свой меч ради приобретения итальянской короны, и что он воспользуется помощью Франции или любой другой помощью с единственной целью — обрести это столь желанное сокровище. Гораздо более многочисленная группа, имеющая приверженцев повсюду в угнетенных провинциях Италии, особенно в Ломбардии и среди ломбардской эмиграции, не питая особой веры в пьемонтского короля или пьемонтскую монархию, все же говорит: «Каковы бы ни были его цели, Пьемонт обладает армией в 100000 человек, флотом, арсеналами и казной; пусть он бросит вызов Австрии, мы последуем за ним на поле битвы; если он сохранит верность делу, то получит свою награду; если же он не оправдает надежд, у нации найдется достаточно сил, чтобы продолжать уже начатую борьбу и довести ее до победы».