Правительство ее величества одобряет также то, что Вы предложили контр-адмиралу Сеймуру собрать эскадру канонерок в Шанхае для сопровождения г-на Бруса вверх по реке Байхэ.

Имею честь…

Малмсбери»

Итак, лорду Элгину известно заранее, что британское правительство «пожелает», чтобы его брата, г-на Бруса, сопровождал «внушительный отряд» «канонерок» вверх по реке Байхэ, и он приказывает адмиралу Сеймуру подготовиться «к этому». Граф Малмсбери в своей депеше от 2 мая одобряет мысль, предложенную адмиралу лордом Элгином. Вся переписка выставляет лорда Элгина в роли хозяина, а лорда Малмсбери в роли слуги. В то время как первый постоянно берет на себя инициативу и действует согласно инструкциям, полученным непосредственно от лорда Пальмерстона, даже не дожидаясь новых инструкций с Даунинг-стрита, лорд Малмсбери довольствуется тем, что уступает «пожеланиям», которые его властный подчиненный заранее предугадывает в его душе. Он одобрительно кивает, когда Элгин утверждает, что, пока договор не ратифицирован, англичане не имеют права войти в какую-либо китайскую реку; он одобрительно кивает, когда Элгин полагает, что они должны проявить больше терпения к китайцам в отношении выполнения статьи договора, касающейся представительства в Пекине, и, не задумываясь, одобрительно кивает, когда, в прямом противоречии со своим прежним заявлением, Элгин настаивает на праве англичан прорваться к реке Байхэ силами «внушительной эскадры канонерок». Он одобрительно кивает точно так же, как Догбери одобрительно кивал в ответ на предложения пономаря.

Жалкий вид и смиренная покорность графа Малмсбери объясняются легко, если мы вспомним крик, поднятый лондонским «Times» и другими влиятельными газетами при приходе к власти торийского кабинета по поводу большой опасности, угрожавшей блестящему успеху, которого лорд Элгин вот-вот должен был добиться в Китае по инструкциям Пальмерстона, — успеху, который торийское правительство, хотя бы только в пику Пальмерстону и чтобы оправдать свой вотум недоверия в связи с его бомбардировкой Кантона, по всей вероятности, сведет на нет. Малмсбери дал запугать себя этим криком. Более того, он не забыл еще судьбы лорда Элленборо, который осмелился открыто противодействовать индийской политике благородного виконта и в благодарность за свое патриотическое мужество был принесен в жертву своими же коллегами по кабинету Дерби[345]. Вследствие этого Малмсбери отказался от всякой инициативы в пользу Элгина и тем самым позволил последнему выполнить план Пальмерстона под ответственность его официальных противников — тори. Это и есть то самое обстоятельство, которое в настоящее время поставило тори перед печальной альтернативой в смысле выбора позиции по отношению к событиям на Байхэ. Они либо должны трубить в боевые трубы вместе с Пальмерстоном и этим удерживать его у власти, либо отвернуться от Малмсбери, которого они осыпали отвратительной лестью во время последней итальянской войны.

Эта альтернатива тем более трудна, что надвигающаяся третья война с Китаем отнюдь не пользуется популярностью в британских торговых кругах. В 1857 г. они выпустили на арену британского льва, ибо ожидали крупных торговых барышей от насильственного открытия китайских рынков. В настоящий момент, наоборот, они чувствуют скорее досаду, видя, что все плоды договора внезапно вырваны у них из рук. Они знают, что и без дальнейших осложнений, которые принесет большая китайская война, положение дел в Европе и Индии достаточно угрожающее. Они не забыли, что в 1857 г. ввоз чая упал более чем на 24 миллиона фунтов, причем чай является товаром, вывозимым почти исключительно из Кантона, который представлял тогда единственный театр военных действий, и они опасаются, что теперь прекращение торговли из-за войны может распространиться на Шанхай и остальные торговые порты Небесной империи. После первой китайской войны, предпринятой англичанами в интересах контрабанды опиума, и второй войны, затеянной для защиты лорчи какого-то пирата, оставалось только дойти до последней точки и сымпровизировать еще одну войну с целью досадить китайцам, навязав им присутствие постоянных посольств в их столице.

Написано К. Марксом 13, 16, 20 и 30 сентября 1859 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» №№ 5750, 5754, 5761 и 5768, 27 сентября, 1, 10 и 18 октября 1859 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

Лондон, 18 октября 1859 г.

Комиссии, назначенные для обследования положения дел в избирательных округах Глостера и Уэйкфилда, своими ежедневными открытиями только подтверждают слова старика Коппока, бывшего агента Реформ-клуба[346] по выборам, о том, что подлинную конституцию британской палаты общин можно выразить в одном слове — коррупция. Особенный интерес нынешнему обследованию придает то обстоятельство, что Глостер представляет собой исконное «гнилое местечко»[347], а Уэйкфилд является избирательным округом, созданным парламентской реформой[348], и что в Глостере подкупы осуществляются завзятым тори, сэром Робертом Карденом, стяжавшим себе славу Догбери, а в Уэйкфилде — радикалом, г-ном Литамом, зятем г-на Брайта. Младенческая невинность, проявленная в обоих случаях парламентскими кандидатами, производит в наш испорченный век скептицизма прямо-таки отрадное впечатление. Оба кандидата находят деньги на покупку голосов, по оба делают все, чтобы не знать, на что идут эти деньги. С начала и до конца выборов счета их поверенных растут в геометрической прогрессии, но в той же прогрессии растет и их вера в незапятнанную чистоту избирателей, представлять которых в парламенте для них, по их словам, есть предел их земных вожделений. Взгляните, например, на этого образцового квакера, на достопочтенного г-на Литама. В 1857 г. он баллотировался по округу Уэйкфилд и при этом пользовался услугами поверенного по имени Уэйнрайт в качестве своего «друга-юриста». В припадке чистосердечной откровенности Уэйнрайт отводит своего друга-квакера в сторону для беседы; простодушный г-н Литам поражен, он считал себя l'homme qu'on aime pour lui-meme {человеком, которого любят ради него самого, за его личные качества. Ред.}, и что его должны избрать в парламент pour le roi de Prusse {даром, ради прекрасных глаз. Ред.}, а тут ему весьма ехидно сообщают, что выборы — это прежде всего вопрос фунтов, шиллингов и пенсов, а потому «потребное» должно быть найдено во что бы то ни стало. Уэйнрайт определяет нужную сумму в 1000 фунтов. Литам восклицает: «такой суммы у меня нет, но я раздобуду ее в долг», и, верный слову, Литам через посредство Оверенда и Гёрни, квакерских банкиров с Ломбард-стрита в Лондоне, переслал Уэйнрайту 1000 фунтов. Вскоре после этого Уэйнрайт, видимо охотник до таинственных pourparlers {переговоров. Ред.}, снова отводит Литама «в сторону», шепчет ему на ухо, что, как оказывается, выборы обойдутся дороже, чем он думал раньше, и требует еще 500 фунтов. Простодушный Литам «находит это несколько странным», но все же, поразмыслив и вспомнив, что выборы 1852 г. обошлись в 1600 фунтов, расширяет кредит еще на 500 фунтов. При этом всего любопытнее, что ему будто бы не вполне ясно, откуда поступили эти деньги. Но вот проходят еще две недели, и неумолимый Уэйнрайт настаивает на новой сумме в 1000 фунтов стерлингов. Тут уж наш Литам, эта воплощенная невинность, разыгрывает мелодраму.

«Это требование», — говорит он, — «меня весьма рассердило, и я это прямо заявил ему, прибавив, что многое, что творится в его конторе, мне далеко не по вкусу. Я замечал там много каких-то странных личностей, но все же надеялся, что там не происходит ничего предосудительного. Уэйнрайт сказал: «Вы должны предоставить это дело мне и не задавать никаких вопросов. Вы должны дать в мое распоряжение еще 1000 фунтов, хотя я не думаю, что они мне понадобятся». Я был весьма безрассуден, согласившись на его требование; деньги, как я думаю, были получены из того же источника, что и раньше».