Тем временем два года круговорота «lesser Empire» {«малой Империи». Ред.} истекли. Во время первого круговорота, от 1852 до 1854 г., происходило бесшумное выветривание, которое можно было почувствовать обонянием, но не слухом. Война с Россией послужила при этом safety valve {отдушиной. Ред.}. Иначе обстояло дело при втором круге в 1856–1858 годах. Внутренним развитием Франции псевдо-Бонапарт был отброшен к моменту государственного переворота. Бомбы Орсини возвестили бурю. Несчастному любовнику мисс Кутс пришлось отречься от власти в пользу своих генералов. Франция — неслыханное дело — по испанскому обычаю была разделена на пять генерал-капитанств[279], причем вся операция прошла под звездой страдающей метеоризмом Евгении. Учреждение регентства фактически передало власть из рук императора-Квазимодо в руки Пелисье, орлеанистского специалиста по поджариванию арабов на огне[280]. Однако возобновление terreur {террора. Ред.} уже не внушало страха. Вместо того чтобы казаться страшным, голландский племянник Аустерлицкой битвы кажется уродливо смешным. N'est pas monstre qui veut! {не всякому дано быть чудовищем! Ред.} Монталамбер мог разыгрывать в Париже Гемпдена[281], а Прудон проповедовать в Брюсселе луи-филиппизм с Acte additionel[282]. Восстание в Шалоне[283] доказало, что сама армия видела в реставрированной империи пантомиму, заключительная сцена которой приближается.

Луи Бонапарт снова достиг рокового момента, когда официальная Европа должна была понять, что опасность революции можно отвратить лишь пародией на какую-нибудь новую статью старой наполеоновской программы. Пародия началась с того, чем Наполеон кончил, — с русского похода. Почему бы не продолжить ее тем, чем Наполеон начал, т. е. итальянской кампанией? Из всех европейских персон Австрия была наименее grata {желанной. Ред.}. Пруссия желала отомстить ей за Варшавский конгресс, за Бронцелльское сражение и за поход к Северному морю. Пальмерстон издавна свидетельствовал свои цивилизаторские стремления ненавистью к Австрии. Россия со страхом восприняла объявление Австрии о том, что ее банк снова будет платить наличными. Когда в 1846 г. в первый раз с незапамятных времен австрийское казначейство оказалось без дефицита, Россия подала знак к краковской революции[284]. Наконец, Австрия была bete noire {буквально; «черным зверем», то есть страшилищем, предметом ненависти. Ред.} для либеральной Европы. Таким образом, второй театральный аттиловский поход Бонапарта должен был состояться против Австрии, но под известными условиями: никакой уплаты военных издержек, никакого расширения французских границ, «локализация» войны в границах здравого смысла, т. е. в пределах области, необходимой для вторичного славного кровопускания Франции.

При таких обстоятельствах, поскольку комедия все же разыгрывалась, Пруссия решила, что и для нее наступил момент с разрешения начальства и при хорошей страховке сыграть большую роль. Мир в Виллафранке поставил ее, одураченную, к позорному столбу перед всей Европой. При своих крупных успехах в конституционализме, выразившихся в росте ее государственного долга в геометрической прогрессии, она сочла уместным приложить к ранам в виде пластыря blue book of its own make[285]. В следующей статье мы выслушаем ее собственную апологию.

Когда Пруссия регентства говорит так же, как и пишет, тогда легко обнаруживается ее зарекомендовавший себя в европейской «Комедии ошибок» {название известной комедии Шекспира. Ред.} талант не только понимать превратно, но и бывать превратно понятой. В этом у нее есть известное сходство с Фальстафом, который не только сам отпускал остроты, но и других побуждал к ним.

14 апреля эрцгерцог Альбрехт прибыл в Берлин, где он оставался до 20-го. Он должен был сообщить регенту некую тайну и сделать ему некое предложение. Тайна касалась предстоящего австрийского ультиматума Виктору-Эммануилу. Предложение касалось войны на Рейне. Предполагалось, что эрцгерцог Альбрехт с 260 000 австрийцев и союзными южногерманскими корпусами должен действовать на западном берегу Верхнего Рейна, в то время как прусские и северогерманские корпуса под верховным прусским командованием образовали бы северную армию на Рейне. Вместо одного «союзного главнокомандующего» руководить должны были Франц-Иосиф и принц-регент сообща из одной главной квартиры.

Пруссия не только тотчас же со сдержанным негодованием отвергла план войны, но и «сделала эрцгерцогу Альбрехту энергичные возражения против внезапного предъявления ультиматума».

Когда Пруссия пускает в ход donkey power {ослиную силу. Ред.} (как известно, мощность больших машин определяется horsepower {лошадиными силами. Ред.}) своей словоохотливой хитрости, то никто не может устоять против нее, и менее всего австриец. Регент и его четыре сателлита — Шлейниц, Ауэрсвальд, Бонин и г-н д-р Цабель — были «убеждены», что они «убедили» Австрию.

«Когда эрцгерцог Альбрехт», — говорится в одном полуофициальном прусском сообщении, — «20 апреля покинул Берлин, все думали, что поставленный на очередь смелый план отложен; но alas! {увы! Ред.} несколько часов спустя после его отъезда телеграф из Вены сообщил о предъявлении ультиматума».

После объявления войны Пруссия отказалась объявить о своем нейтралитете. В «Депеше прусским миссиям при немецких дворах», помеченной: «Берлин, 24 июня», Шлейниц открывает нам тайну этого героического решения.

«Пруссия», — невнятно произносит он, — «никогда не отказывалась от своей позиции посредничающей державы» (в другой депеше говорится — медиационной державы). «Более того, с момента начала войны ее главное стремление было направлено к тому, чтобы сохранить эту позицию, для чего она отказалась гарантировать свой нейтралитет, воздержалась от дачи всяких обязательств какой-либо стороне и таким образом осталась вполне беспристрастной и свободной для посреднического выступления».

Другими словами: Австрия и Франция, две враждующие стороны, будут взаимно истощать свои силы в войне, «локализованной» на итальянской арене, в то время как Англия в качестве нейтральной страны (!) стоит далеко на заднем плане. Нейтральные державы сами парализовали себя, а у воюющих связаны руки, ибо им в борьбе нужны их кулаки. Между теми и другими парит, подобно еврипидовскому deus ex machina, «вполне беспристрастная и свободная» Пруссия. Посредник всегда добивается большего, чем стороны, между которыми он посредничает. Христос добился большего, чем Иегова, святой Петр — большего, чем Христос, поп — большего, чем святые, а Пруссия, вооруженный посредник, добьется большего, чем враждующие и нейтральные страны. Возможно, наступит такой момент, когда Россия и Англия подадут сигнал кончать комедию. Тогда они незаметно сунут в карман Пруссии свои тайные инструкции, между тем как она наденет на себя маску Бренна[286] Франция не будет знать, выступает ли Пруссия посредником в пользу Австрии, Австрия же не будет знать, посредничает ли Пруссия в пользу Франции, и обе не будут знать, не посредничает ли она против них обеих в пользу России и Англии. Она будет иметь право требовать доверия от «всех сторон» и внушать недоверие всем сторонам. Ее несвязанность будет связывать всех. Если бы Пруссия объявила себя нейтральной, то тогда нельзя было бы помешать, чтобы Бавария и другие члены Германского союза приняли сторону Австрии. А в качестве вооруженного посредника, с нейтральными великими державами для прикрытия своих флангов и тыла, с туманным образом своего вечно грозящего свершиться «германского» подвига, Пруссия, целиком отдаваясь столь же таинственным, сколь глубоко обдуманным мероприятиям для спасения Австрии, имела право надеяться когда-нибудь жульническим путем учесть свой вексель на гегемонию в Германии. В качестве рупора Англии и России она могла внушить к себе почтение со стороны Германского союза, а в качестве его умиротворителя — втереться в доверие этих двух держав.