Нана Джиари поднялась на ноги. Она сложила руки на переде ее футболки, которая теперь была очень потрепанной и драной на рукавах… но по-прежнему ее любимой.

— Моя мама не знает, что я здесь, — сказала она, — надеюсь, никто ей не скажет.

— Милая, — сказала Дороти Харпер, — здесь как в Вегасе. То, что происходит в Женский Час,[250] остается на Женском Часе.

Это вызвало смешки, но девочка в выцветшей розовой футболке даже не улыбнулась.

— Я просто хочу сказать, что скучаю по папе. Я зашла в Парикмахерскую Пирсона и нашла его лосьон после бритья — Драккар Нуар, он называется — и я вспомнила запах, и это заставило меня заплакать.

Перед супермаркетом воцарилась мертвая тишина, прерываемая несколькими всхлипами. Позже выяснилось, что Нана была не единственной, кто посещал Парикмахерскую Пирсона.

— Наверное, это все, — сказала Нана. — Просто… я скучаю по нему, и я хотел бы увидеть его снова.

Они зааплодировали ей. Нана села и положила руки на лицо.

Наше место не было какой-то идеальной утопией. Льющиеся слезы, более чем весомые этому доказательства, и в течение первого лета тут произошло убийство-самоубийство, которое всех шокировало, в основном потому, что было совершенно бессмысленным. Мора Данбартон, еще один выходец из Дулингского исправительного учреждения предыдущего мира, задушила Кейли Роулингз, а затем забрала и свою собственную жизнь. Коутс принесла Лиле эту печальную весть.

Мора висела в петле, конец которой был привязан к ржавой перекладине качели на заднем дворе. Кейли была обнаружена мертвой в своем спальном мешке, в комнате, которую делили любовницы. Ее лицо было серым, а склеры ее открытых глаз все были в кровавых точках. Она была задушена, а затем не менее десяти раз проколота ножом. Мора оставила записку, написанную карандашом на обрывке конверта.

— Что ты об этом думаешь? — Спросила Лила.

Дженис сказала:

— Я думаю, что это тайна, как и все остальное здесь. Я думаю, это чертовски жалко, что когда к сумасшедшей сучке пришла мысль убить кого-то, она выбрала единственную в Нашем месте, кто знал, как восстановить электросеть и заставить ее функционировать. Теперь я держу ее за ноги, а ты поднимаешься и режешь веревку.

Коутс подошла и, без каких-либо церемоний, обхватила руками короткие ноги Моры Данбартон. Она посмотрела на Лилу.

— Ну же, не заставляй меня ждать. Пахнет, как будто она насрала в штаны. Самоубийство — это ведь так гламурно.

Они похоронили и убийцу, и ее несчастную жертву за проседающим кольцом ограждения, которое окружало тюрьму. К тому времени снова было лето, яркое и жаркое, где-то в верхушках трав стрекотали цикады. Коутс сказала несколько слов о вкладе Кейли в развитие сообщества и загадочной тяге Моры к убийствам. Хор детей спел Изумительную благодать.[251] Эти юные девичьи голоса довели Лилу до слез.

Она взяла несколько фотографий Джареда и Клинта из их дома, и она иногда посещала Собрания, но с течением времени, ее сын и муж стали казаться все менее и менее реальными. Однажды ночью, сидя в своей палатке — Лила предпочитала проводить время в летнем лагере до тех пор, пока погода была теплая — она достала свой карманный фонарик и просканировала их лица в луче света. Кем станет Джаред? В чертах его лица сохранялась детская мягкость, даже на самых последних снимках. Ей было больно этого не знать.

Она посмотрела на фотографию мужа, на его грустную улыбку и седые волосы, и заскучала по нему, хотя и не так сильно, как она скучала по Джеру. Ее подозрения к Клинту в тот ужасный день и ночь смущали ее; ее ложь и бессмысленные страхи заставляли ее стыдиться. Но Лила теперь могла взглянуть на поведение мужа и с другой стороны, когда посмотрела на него через объектив памяти. Она думала о том, как тщательно он скрывал свое прошлое, как использовал свои знания в качестве врача-психиатра, чтобы укрепить сокрытие и отвлечь ее. Клинт думал, что только он может справиться с такой болью? Это было чересчур для ее скудного ума и тщедушного духа, чтобы во всем разобраться? Или это своего рода эгоизм, маскирующийся под силу? Она знала, что мужчин учат (в первую очередь, конечно же, другие мужчины), что они должны держать свою боль в себе, но также она знала, что брак должен был отменить некоторые из этих уроков. Но с Клинтом этого не случилось.

А еще был бассейн. Он все еще бесил её. И то, как муж ушел с работы без предупреждения все эти годы назад. И миллион крошечных решений между ними, принятых им, с ней не посоветовавшись. Это заставляло ее чувствовать себя Степфордской женой[252] при муже в том, другом, мире.

Где-то в темноте ухали совы, а собаки, которые одичали кто знает сколько поколений назад, выли на луну. Лила застегнула молнию на входе своей палатки. Луна светила синим через желтую ткань. Воспоминания обо всей этой домашней мыльной опере вгоняли её в депрессию, ее монологи — его монологи, туда-обратно, то он хлопает дверью, то она. Театральное представление, так она всегда смотрела на чужие браки. Снисходительность, твое второе имя, Лила, подумала она, и рассмеялась.

Заборы, которые когда-то огораживали тюрьму, превратились в заросшие кустарником холмы. Лила прошла через брешь, которую пробили Коутс и другие женщины, проснувшиеся внутри. Войти в основное здание тюрьмы можно было через дыру в южной стене. Что-то — Лила подозревала промышленную газовую плиту на кухне — взорвалось, выдув бетон так же легко, как ребенок задувал свечу на торте в свой день рождения. Проходя через дыру, она отчасти была уверена, что появится в каком-то другом месте — белом пляже, мощеной аллее, скалистой вершине горы, Оз — но когда она вошла, то увидела только ряд распахнутых камер. Стены были полуразрушены, некоторые из запертых дверей сдуло прямо с петлями. Она подумала, что детонация должна была быть сумасшедшая. Сорняки проросли сквозь пол, а плесень проползла через весь потолок.

Она прошла через разрушенное Крыло и вышла в центральный коридор тюрьмы, который Клинт называл Бродвеем. Здесь все выглядело лучше. Лила пошла по красной линии, прорисованной прямо посередине коридора. Разнообразные ворота и шлагбаумы были открыты; армированные окна, открывавшие ей вид на тюремные объекты — столовую, библиотеку, Будку — были запотевшими. Там, где Бродвей добирался до входных дверей, показался еще один участок, имевший все признаки последствий взрыва: разбитый шлакоблок, пыльные осколки стекла; стальная дверь, отделяющая входные ворота от собственно тюрьмы была прогнута внутрь. Лила обогнула эти развалины.

Следуя дальше по Бродвею, она прошла через открытую дверь в комнату отдыха персонала. Внутри комнаты, от стены до стены, росли грибы, покрывая пол, словно ковер. Свежий воздух вызвал восторг у этой формы растительной жизни.

В конце концов, она пришла в офис Клинта. Угловое окно отсутствовало, и через его проем внутрь кабинета проросла масса ползучих кустарников, цветущих белыми цветами. Крыса копошилась во внутренностях разорванной диванной подушки. Она на мгновение поглядела на Лилу, и в испуге бросилась за кучу рассыпавшегося гипсокартона.

Репродукция Хокни за столом мужа висела косо, на пять и одиннадцать. Она её выпрямила. На снимке было изображено обычное, песчаного цвета, здание с рядами идентично завешенных окон. На первом этаже здания было две двери. Одна дверь была синей, другая красной: примеры самых любимых цветов Хокни, яркие, как чувства, вызванные хорошими воспоминаниями, даже если сами воспоминания были тонкими — и интерпретационные возможности воззвали к Лиле. Она дала репродукцию Клинту все эти годы назад, думая, что он может на неё указывать и говорить своим пациентам: