Такую уж жизнь она вела в те дни, в ней она стояла плечом к плечу и помогала мужчине, с которым спала, украсть кресло, на котором сидел ребенок. Умирающий ребенок. И угадайте что? В той жизни, тому ребенку это было абсолютно по хер. Он просто лег и уставил свое изъязвленное лицо в потолок, почесывая живот и ложа хер на все происходящее. Может потому, что был под наркотой. Может потому, что он был похуист. А может и то, и другое.

Ветер донес цветочный аромат.

Кейли испытывала тоску по Море, но в то же время была взволнована предчувствием, что попала в лучшее место, лучше той тюрьмы, лучше мира вне той тюрьмы. Она чувствовала себя раскрепощенной, прямо земля уходила из-под ног.

— Кто бы вы ни были, я должна сказать вам, что мне страшно, — сказал Магда. — И я переживаю за Антона.

— Ничего не бойтесь, — сказала Кейли. — Я уверена, что с Антоном все в порядке.

Не зная, кто это был, и, не переживая. Она поискала руку Магды и нашла ее.

— Давайте пойдем навстречу пению птиц.

Они пошли вперед, в темноту, обнаружив, что спускаются по пологому склону между деревьями.

И что это — лучик света? Солнце пробивает брешь в темном небе?

Когда они подошли к заросшим сорняками остаткам трейлера, лучик солнца превратился в пылающий рассвет. С этого места они увидели идущую вдаль грунтовую дорогу — все, что осталось от разрушенной временем Болл-Хилл-Роуд.

Оставив логово Старой Эсси позади, лиса нарезала петли по окрестным лесам, лишь к вечеру остановившись на отдых на влажной земле под заросшим сараем. Ей приснился сон, что мать принесла крысу, но та была сгнившей и отравленной, и она поняла, что её мать больна. Глаза у нее были красные, рот криво изогнут, а ее язык вывалился до земли. И в этот момент она вспомнила, что ее давно уже нет, его мать умерла много весен назад. Она видела, как та лежит в высокой траве, и на следующий день она все еще лежала на том же месте, но больше не была её матерью.

— В стенах яд, — сказала мертвая крыса во рту мертвой матери. — Она говорит, что земля соткана из наших тел. Я ей верю, но боль не отступает. Даже после смерти больно.

Облако мотыльков спустилось на мертвую мать лисы и мертвую крысу.

— Не останавливайся, малышка, — сказала мать. — У тебя есть работа.

Лиса рванула из сна и почувствовала резкую боль, порезавшись спиной о край чего-то, что ощущалось как гвоздь, стекло, или осколок доски. Был ранний вечер.

Неподалеку раздался громкий звук аварии: стук металла об дерево, выброс пара, рваный звук зарождающегося огня. Лиса метнулась из-под заброшенного сарая, впереди маячила трудная задача — перебежать через дорогу. За дорогой находился большой лес и, как она надеялась, более безопасные земли.

Рядом с дорогой стояла машина, которая и врезалась в дерево. Пылающая женщина тащила мужчину с переднего сиденья машины. Мужчина кричал. Пылающая женщина издавала собачье лаянье. Лиса понимала, что та говорит: я убью тебя, я убью тебя, я убью тебя. Волокна горящей паутины вспархивали с ее тела.

Это был момент истины. Одно из первых мест в своего рода личном уставе лисы занимал принцип: Не переходи дорогу в дневное время. Днем было больше машин, а автомобили невозможно запугать или предупредить, и уж тем более уничтожить. По мере того как они приближались, они издавали звуки, нарастающие, и если вы слушали (лиса всегда должна слушать), то звуки складывались в слова, и слова эти были: я хочу убить тебя, я хочу убить тебя, я хочу убить тебя. Еще теплые и кровоточащие останки животных, которые не услышали этих слов, служили лисе прекрасными обедами.

С другой стороны, лиса, которая хочет выжить, нуждается в сбалансированном подходе к опасности. Ей нужно было уравновесить угрозу от машины, которая только хотела убить тебя с женщиной, объятой пламенем, заявляющей, что она собирается убить тебя.

Лиса побежала. Когда она пробегала мимо нее, жар от пылающей женщины был на её мехе и в резаной ране на спине. Пылающая женщина начала стучать головой мужчины о тротуар, и рев ее гнева стал громче, но он исчез, когда лиса побежала по насыпи на противоположной стороне дороги.

В большом лесу она замедлила темп. Каждый раз, когда она отталкивалась правой задней лапой, рана в нижней части спины отдавалась болью. Настала ночь. Прошлогодние листья шелестели под подушечками лап лисы. Она остановилась, чтобы попить из ручья. Масляные пятна кружились по воде, но её мучила жажда, и она должна была взять то, что могла взять. Ястреб сидел на пне у ручья. У его когтей лежала мертвая белка.

— Дашь мне? — Спросила лис. — Я могла бы стать твоим другом.

— У лисы нет друзей, — сказал ястреб.

Это правда, но лиса никогда не признает этого вслух.

— Какой лжец сказал тебе это?

— С тебя льется кровь, — сказал ястреб.

Лисе было плевать на тон бодрящейся птицы. Но она подумала, что будет мудрее сменить тему.

— Что происходит? Что-то изменилось. Что случилось с миром?

— Там, дальше, появилось дерево. Новое дерево, дерево-мать. Оно появилось на рассвете. Очень красивое. Очень высокое. Я пытался взлететь на верхушку, но хотя я и смог её увидеть, она была высоко над моими крыльями.

Ярко-красный узел кишечника вывалился из тела белки, и ястреб его проглотил.

Ястреб наклонил голову. Через секунду за ноздрей лисы донесся запах: дым. Сейчас был сухой сезон. Если пылающая женщина пересекла дорогу, и свалилась в кустах, этого было достаточно, чтобы весь лес занялся пожаром.

Лисе нужно было шевелиться. Она вздохнула. Она боялась, и ей было больно — но её ум был все таким же ясным.

— Твои глаза будут изысканной едой для какого-нибудь счастливого зверя, — сказал ястреб и полетел, держа в когтях мертвую белку.

Не было ничего необычного в том, что Первый Четверговый Книжный Клуб начал отклоняться от текста книги того месяца — Искупление, Иэна Макьюэна. Роман повествовал о двух влюбленных, разъединенных друг с другом еще до того, как их отношения стали серьезными, из-за ложных обвинений имеющей богатое воображение молодой девушки по имени Брайони.

Дороти Харпер, семидесяти девяти лет, возглавлявшая эту группу почтенных дам, сказала, что не смогла бы простить Брайони за её преступление.

— Эта плутовка разрушила их жизни. Кого волнует, что она об этом горько пожалела?

— Говорят, мозг не в полной мере развит до тех пор, пока ты не станешь взрослой, — сказала Гейл Коллинз. — Брайони было всего двенадцать или тринадцать, когда она солгала. Ты не можешь винить ее.

Гейл держала бокал белого вина, обхватив обеими руками его чашу. Она сидела за столом у кухонного бара. Бланш Макинтайр, верная помощница начальника тюрьмы Коутс (по крайней мере, обычно верная), познакомилась с Гейл на курсах подготовки секретарей тридцать лет назад. Маргарет О'Доннелл, четвертый член Первого Четвергового Книжного Клуба, была сестрой Гейл, и единственной женщиной, известной Бланш, которая имела портфель акций.

— Кто тебе это сказал? — Спросила Дороти. — Твой мозг?

— Ученые, — ответила Гейл.

— Фу-фу! — Дороти махнула рукой, как будто отгоняя дурной запах. (Дороти была единственной женщиной, которую знала Бланш, кто все еще говорил такие вещи, как Фу-фу.)

— Это правда. — Бланш слышала, как доктор Норкросс из тюрьмы говорил почти то же самое, что человеческий мозг не был полностью развит, пока человеку не исполнится двадцать. Это был такой уж сюрприз? Если вы когда-нибудь знали подростка — или, если уж на то пошло, были им — разве это не было аксиомой? Подростки не осознают, что они делают, особенно мужчины. А девушка двенадцати лет? Забудьте об этом.

Дороти сидела в кресле у окна. Это была ее квартира, аккуратный блок на втором этаже на Маллоу-стрит с плюшевыми, цвета сланца, коврами и свежевыкрашенными бежевыми стенами. Из окна открывался вид на лес, который прилегал к зданию. Из нынешних волнений в мире, единственный видимым знаком был огонь — как горящая спичка на таком расстоянии — распространявшийся где-то на западе, по направлению Болл-Холл и Шоссе № 17.