— Я готов ехать, — сказал Дон, забывая про кусок торта-мороженого. Он быстро встал, ударившись бедром об нижнюю часть столешницы, заставив чашки и тарелки, находящиеся на ней, загреметь. Его глаза светились. — Мы с Эриком. Если кто-то попытается войти или выйти, мы их остановим.

Фрэнк не очень-то надеялся на Дона, а Бласс вообще был просто ребенком, но, может быть, все будет хорошо. Черт, это была простая предосторожность. Он не думал, что Норкросс попытается вывезти эту женщину. Для него, вероятно, казалась безопаснее держать её там, где она сейчас находилась — за тюремным забором.

— Ладно, — сказал он. — Но если кто-то попытается выйти, просто остановите их. Никакой стрельбы, слышишь? Ничего такого, в духе вестернов. Если они откажутся остановиться, просто следуйте за ними. И сообщите мне об этом по рации как можно скорее.

— Не Терри? — Спросил судья.

— Нет. Мне. Парковая зона у начала подъездной дороги к тюрьме, в том месте, где она пересекается с Западной Лавин. Понятно?

— Есть! — Козырнул Дон. Он был в деле. — Ну же, напарник. Вперед.

Когда они ушли, судья пробормотал:

— Бесшабашный в погоне за несъедобной.[294]

— Что, судья? — Переспросил Верн Рангл.

Сильвер покачал головой. Он выглядел уставшим.

— Неважно. Джентльмены, я должен сказать, что в целом, мне плевать на то, как это произойдет. Мне просто интересно…

— Что, Оскар? — Спросил Фрэнк. — Что вам интересно?

Но судья не ответил.

— Откуда ты знаешь? — Это была Энджела. — О ребенке?

Вопрос вытащил Эви из закусочной Олимпия, где через глаза мотылька, взгромоздившегося на лампу, она наблюдала за мужчинами, посвящаясь в их планы. Чтобы просто приобщиться к веселью; но кое-что еще происходит, гораздо ближе. Скоро Клинт приведет гостей. Скоро у нее будут гости.

Эви выпрямилась и вдохнула воздух Дулингского исправительного учреждения. Вонь промышленных чистящих средств проникла везде и всюду; она ожидала, что скоро умрет, и поэтому чувствовала грусть, но она умирала и раньше. Это никогда не было приятным, но это никогда не было и концом… хотя на этот раз все могло быть иначе.

С другой стороны, сказала она себе, мне больше не придется дышать этим местом, этой смесью лизола и отчаяния.

Она вспомнила, что и Троя воняла: груды трупов, костры, рыбные кишки заботливо не замечались богами — гребаное спасибо за все, ребята, мы замечаем только то, что хотим — и тупые ахейцы топали по побережью, отказываясь убирать останки, позволяя крови спекаться на солнце и покрывать ржавчиной их доспехи. Но это ничто по сравнению с неизбежной вонью современного мира. Хотя она была молода и впечатлительна, в те дни до лизола и хлорки.

Между тем, Энджела задала справедливый вопрос, и её голос звучал почти здраво. По крайней мере, в настоящий момент.

— Я знаю о твоем ребенке, потому что читаю мысли. Иногда. Время от времени. Я лучше читаю мужские мысли — они попроще — но я довольно неплохо читаю и женские.

— Тогда ты знаешь… я не хотела.

— Да, я это знаю. И я была слишком жестока к тебе. Не подумала. Извини. Много чего произошло.

Энджела проигнорировала извинения. Она была сосредоточена на тихой декламации заученных ранее рифм — небольшой комфорт, который она создавала, чтобы обеспечить достаточно света, когда наступала темнота, и никого не было рядом, чтобы её разбудить, того, с кем можно было поговорить и освободить свой разум от того, что она сделала.

— А надо было. Каждый мужчина, которого я убила, причинял мне боль, или причинил бы мне боль, если бы я дала ему такой шанс. Я не хотела убивать эту девочку, но я не могла позволить, чтобы такова была и ее жизнь.

Вздох, который Эви выдала в ответ, был густым, полным настоящих слез. Энджела говорила правду, только правду, и ничего, кроме правды существования в то время и в том месте, где её застигли обстоятельства. Конечно, шансы были минимальными, что они с Энджелой смогли бы поладить: так или иначе, эта женщина была испорченной и сумасшедшей. Тем не менее, Энджела была не далека от истины: они причиняли ей боль, и они, вероятно, причинили бы боль той девочке, чуть позже. Это ведь мужчины, а все мужчины любят причинять боль. Земля их ненавидела, но любила удобрения из их убитых тел.

— Почему ты плачешь, Эви?

— Потому что я чувствую все это, и мне больно. А теперь заткнись. Говоря словами из Генриха IV, игра начинается. У меня дела.

— Какие дела?

Словно в ответ на этот вопрос, дверь в дальнем конце Крыла А с лязгом отворилась, и послышались шаги. Это был доктор Норкросс, офицеры Мерфи и Куигли, и двое незнакомцев.

— Почему они прошли сюда? — Выкрикнула Энджела. — Эти двое не имеют никакого права здесь находиться!

— Тише, я тебе сказала — произнесла Эви. — Или я заставлю тебя замолчать. У нас, кажется, возникло взаимопонимание, Энджела, так не порть этого.

Клинт остановился перед камерой Эви. Женщина подошла и встала рядом с ним. Под ее глазами были фиолетовые мешки, но сами глаза были яркими, без грамма сонливости.

Эви произнесла:

— Здравствуйте, Микаэла Коутс, также известная как Микаэла Морган. Я Ева Блэк. — Она протянула руку через решетку. Тиг и Рэнд инстинктивно двинулись вперед, но Клинт протянул руки, чтобы удержать их на месте.

Микаэла без колебаний схватила предложенную руку.

— Вы видели меня в новостях, я так понимаю.

Эви добродушно улыбнулась.

— Боюсь, я не смотрю новости. Слишком удручающе.

— Тогда откуда вы знаете…

— Можно я буду называть тебя Микки, как это делает твой друг доктор Фликингер?

Гарт подпрыгнул.

— Мне жаль, что ты не увидела свою мать, — продолжила Эви. — Она была хорошим начальником.

— Как блядь, — пробормотала Энджела, и, когда Эви предупреждающе кашлянула — ладно, я затыкаюсь, я затыкаюсь.

— Откуда вы знаете… — начала Микаэла.

— Что твоя мать начальник этой тюрьмы, Коутс? Что ты взяла фамилию Морган, потому что какой-то мерзкий подлец, хоть и профессор журналистики, сказал тебе, что телезрители, как правило, запоминают аллитеративные[295] имена? О, Микки, тебе не стоило с ним спать, но я думаю, ты и сама это знаешь. По крайней мере, выкидыш спас тебя от необходимости делать трудный выбор. — Эви пожала плечами и покачала головой, заставляя ее темные волосы летать.

За исключением красных глаз, Микаэла стала мертвенно бледной. Когда Гарт обнял ее за плечи, она вцепилась в его руку, как утопающая хватается за спасательный круг.

— Откуда ты это знаешь? — Прошептала Микаэла. — Кто ты?

— Я женщина, услышь мой рев,[296] — сказала Эви, и еще раз засмеялась: веселый звук, как звон колокольчиков. Она переключила свое внимание на Гарта. — Что касается вас, доктор Фликингер, послушайте дружеский совет. Вам нужно спрыгнуть с наркоты, и очень быстро. У вас уже было одно предупреждение от кардиолога. Другого не будет. Продолжите курить эти кристаллы, и вас свалит острый инфаркт… — Она закрыла глаза, как ярмарочная гадалка, затем открыла их. — Примерно через восемь месяцев. Может быть, девять. Скорее всего, во время просмотра порно, с штанами, спущенными вокруг лодыжек и открытой бутылочкой Лубридерма[297] под рукой. Все еще занимаетесь этим в свои пятьдесят три года.

— Звучит неплохо, — сказал Гарт, — но его голос был почти что обморочным.

— Конечно, это если повезет. Если же вы продолжите ошиваться тут вместе с Микаэлой и Клинтом, и попытаетесь защитить меня, такую бедную и беззащитную, и остальных женщин, вы, вероятно, умрете намного раньше.

— У вас самое симметричное лицо, которое я когда-либо видел. — Гарт сделал паузу и откашлялся. — Можете ли вы прямо сейчас перестать говорить страшные вещи?