Ведь это были всего лишь Аппалачи.

— Его зовут Энди. Его мать умерла, — сказала Лила.

Энди плакал, когда она знакомила его с Клинтом. Она забрала его у Бланш Макинтайр. Его лицо было пунцовым, и он был голоден. — Я собираюсь всем сказать, что это мой ребенок, что это я его родила. Так будет проще. Моя подруга Джоли — врач. Она уже подготовила все документы.

— Дорогая, люди знают, что ты не была беременна. Они не поверят.

— Большинство поверит, — сказала она, — потому что время там было другое. А остальные… мне все равно.

По её виду Клинт понял, что она не шутит; он протянул руки и принял плачущего ребенка. Он покачал Энди. Плач малыша превратился в завывания.

— Видимо, я ему понравился, — сказал Клинт.

Лила не улыбнулась.

— У него запор.

Клинт не хотел никакого ребенка. Он хотел заснуть. И проснуться, забыв обо всем: крови и смертях и Эви, особенно Эви, которая изменила мир, который изменил его. Но в голове у него все крутилась и крутилась видеозапись; всякий раз, когда он хотел о ней забыть, то вспоминал Уорнера Вольфа, и вновь бежал по петле.

Он вспоминал Лилу в ту ужасную ночь, когда мир сгорел дотла, говорившую ему, что она никогда не хотела, чтобы у них был бассейн.

— Есть ли у меня право голоса? — Спросил он.

— Нет, — сказала Лила. — Извини.

— Ты не похожа на извиняющуюся.

Это было правдой.

Иногда — обычно ночью, когда она лежала без сна, но бывало, что даже в самые яркий полдень — имена всплывали в голове Лилы. Это были имена белых полицейских (вроде нее), стрелявших в невинных черных гражданских (вроде Жанетт Сорли). Она вспоминала Ричарда Хэйста, который застрелил восемнадцатилетнего Рамарли Грэма в ванной комнате его квартиры в Бронксе.[396] Она вспоминала Бетти Шелби, которая застрелила Теренса Кратчера в Талсе.[397] Чаще всего она вспоминала Альфреда Оланго, застреленного офицером Ричардом Гонсалвесом, когда Оланго игриво наставил на него вейп.[398]

Дженис Коутс и другие женщины из Нашего Места пытались убедить её, что были вполне веские причины для того, что она сделала. Эта поддержка могла быть как искренней, так и нет; в любом случае, это не помогало. Один вопрос крутился в её голове, словно навязчивая мелодия: дала ли она той белой женщине достаточно времени? Она ужасно, ужасно боялась, что знает ответ… но так же знала, что никогда не будет в этом уверена. Этот вопрос будет преследовать ее всю оставшуюся жизнь.

Лила оставалась на работе до тех пор, пока ситуация с тюрьмой не разрешилась, а затем подала в отставку. Она привезла Энди в Детский сад Тиффани Джонс и осталась там помогать.

Клинт перевелся в Керли, плюс еще один час к дороге. Он был зациклен на своих пациентах, особенно на тех заключенных, которые были переведены из Дулинга, потому что он был единственным человеком, с которым они могли поговорить о том, что они видели и испытали, кто не счел бы их сумасшедшими.

— Вы сожалеете о своем выборе? — Спрашивал он их.

Они все как один говорили «нет».

Их самоотверженность поражала Клинта, подбадривала его, не давая заснуть, сидя в кресле, в приступе пессимизма. Да, он рисковал своей жизнью, но заключенные добровольно отказались от своих новых. Сделали подарок. Какая группа людей в мире когда-либо приносила такую единодушную жертву? Уж мужская, так точно не приносила, и если вы это признавали, тогда Боже, разве женщины не совершили ужасную ошибку?

Он завтракал и ужинал в придорожных забегаловках, пропуская обеды, и частенько расслаблялся сидя на террасе, и наблюдая за тем, как весна передает свои права лету, а то, в конце концов, передает права осени. Джаред превратился в меланхоличного призрака, с головой ушедшего в свои проблемы, он молча приходил и уходил, лишь иногда приветствуя его взмахом руки или говоря йо, папа. Эротические сны об Эви уносили Клинта прочь от реальной безмятежности, которую он пытался обрести. В них, она обвивала его, словно виноградная лоза и гоняла ветер по его голому телу. А ее тело? Это был будуар, в котором он мог бы обрести покой, но никогда не доходил до этого до самого пробуждения.

Когда он находился в одной комнате с младенцем, тот улыбался ему, словно хотел подружиться. Клинт улыбался в ответ и обнаруживал себя плачущим в своей машине по дороге на работу.

Однажды ночью, будучи не в состоянии заснуть, он погуглил имя своего второго пациента, Пола Монпелье, того, с «сексуальными амбициями». Выскочил некролог. Пол Монпелье умер пять лет назад, после долгой битвы с раком. Не было никакого упоминания о жене или детях. К чему привели его «сексуальные амбиции»? Очень короткий и грустный некролог, как ему показалось. Клинт плакал и за ним, тоже. Он понимал, что это психологический феномен, известный как перенос, и не переживал.

Одним дождливым вечером, вскоре после прочтения некролога Монпелье, обессилев после целого дня групповых и индивидуальных консультаций, Клинт заночевал в мотеле в городке Орел, где сильно шумели обогреватели и все телевизоры были зелеными. Три ночи спустя, когда он все еще жил в этом номере, Лила позвонила ему на мобильный, чтобы спросить, вернется ли он домой. По голосу, её не слишком волновало, что он ответит.

— Мне кажется, что меня избили, Лила, — сказал он.

Лила поняла смысл, который он вложил в это выражение.

— Ты хороший человек, — сказала она. Это все, что она могла сказать ему прямо сейчас. Ребенок не спал. Она сама чувствовала себя избитой. — Лучше многих.

Он придушил смешок.

— Я знаю, что не достоин этой похвалы.

— Я люблю тебя, — сказала она. — А это не мало. Разве нет?

Так и было. Это было чертовски много.

Начальник Керлинского исправительного учреждения сказал Клинту, что он категорически не хочет видеть его лицо на День благодарения.

— Исцелите самого себя, Док,[399] — сказал начальник тюрьмы. — Поешьте овощей и все такое. Что-то, кроме Биг Мака и лунных пирожков.

Он внезапно решил съездить в Кофлин, чтобы повидаться с Шеннон, но, припарковавшись возле ее дома, в конечном итоге, не решился войти. Через тонкие шторы ранчо он наблюдал, как движутся тени женских фигур. Теплый свет был веселым и радушным; снег начал падать огромными хлопьями. Он думал, как стучится в ее двери. Он мог бы сказать: Эй, Шен, ты тот молочный коктейль, который от меня сбежал.

Мысль о том, что молочный коктейль убегает на стройных ногах Шеннон, заставила его улыбнуться, и он все еще улыбался, когда уезжал. Он остановился в таверне под названием О'Бирн, где свежий снег слякотью таял на полу, из музыкального автомата гремели Дублинцы, и седоволосый бармен с мутными глазами так медленно перемещался между кранами и кружками, словно разливал не пиво, а коктейль из радиоактивных изотопов. Этот прекрасный парень обратился к Клинту.

— Гиннесс, сынок? Лучше всего в такую ночь.

— Налей Бада.

В настоящий момент Дублинцы исполняли Старый Треугольник. Клинт знал её, и она даже ему нравилась, не смотря ни на что. Это была романтическая песня, слова которой были совсем не похожи на то, что он знал из личного тюремного опыта, но она все равно пробирала за душу. Кто-то, — подумал он, — должен добавить в неё еще один куплет. Начальник тюрьмы, охранники и каторжники, все получили свои строчки. А как же психиатр? Он как раз собирался отнести бокал с пивом в темный угол, когда палец постучал по его плечу.

— Клинт?

Что это были за объятия.

Дочь Фрэнка не просто обняла его, когда они воссоединились, она с такой силой обхватила своими девичьими руками его предплечья, что он почувствовал её ногти даже через рубашку. Все, что случилось, все, что он сделал, ясно показывало, что ему нужно что-то предпринять — все что угодно! — чтобы еще хоть раз почувствовать на себе такие объятия. Последний раз, когда он видел ее не спящей, он чуть не сорвал любимую рубашку с ее тела. Но его дочь все равно любила его. Он этого не заслуживал, но очень хотел заслужить.