Я тут хороший парень, напомнил он себе, и принял звонок.

— Привет, Эл! Прости, что не перезвонил тебе раньше, но кое-что случилось. Довольно печальное. Я должен был усыпить кошку судьи Сильвера, а потом…

Элейн не собиралась обговаривать тему кошки судьи Сильвера; она, как всегда, все хотела разрулить здесь и сейчас. И как обычно, громкость её голоса моментально подскочила от десяти до максимума.

— Ты напугал Нану своим дерьмом! Большое спасибо тебе за это!

— Успокойся, ладно? Все, что я сделал, это сказал ей пойти порисовать ее картинки внутри дома. Из-за зеленого Мерседеса.

— Я понятия не имею, о чем ты говоришь, Фрэнк.

— Помнишь, когда она впервые разносила газеты, и сказала, что ей пришлось отпрыгнуть на газон у Недельхафта, потому что какой-то парень за рулем большого зеленого автомобиля со звездой на капоте заскочил на тротуар? Ты сказала мне, чтобы я что-нибудь предпринял. Я все уладил.

Слова вытекали все быстрее и быстрее, скоро он выплевывал бы их, если бы не взял контроль над собой. Элейн не понимала, что иногда ему приходилось кричать, чтобы быть услышанным. С ней, по крайней мере.

— Автомобиль, который сбил кошку судьи Сильвера, тоже был большой зеленой машиной со звездой впереди. Мерседес. Я был уверен, что знаю, кому он принадлежит. Когда Нана была на волосок от гибели…

— Фрэнк, она сказала, что отпрыгнула на тротуар в половине квартала ниже от происходящего!

— Может быть и так, или, может быть ближе, а она просто не хотела нас пугать. Не хотела, чтобы мы забрали ее работу разносчицей газет сразу после того, как она её получила. Просто послушай, ладно? Я все уладил. Я видел этот Мерседес по соседству много раз, но я позволял ему выйти сухим из воды. — Сколько раз он так говорил? И почему это напомнило ему песню из Холодного сердца,[126] которую Нана напевала до тех пор, пока ему не показалось, что это сведет его с ума? Он так крепко сжал банку, что практически смял ее, и если бы не остановился, то она бы просто взорвалась. — Но не в этот раз. Не после того, как он переехал Какао.

— Кого…

— Какао! Какао, кошку судьи Сильвера! Это мог быть мой ребенок, Элейн! Наш ребенок! Короче говоря, Мерседес принадлежит Гарту Фликингеру, прямо, по холму.

— Доктору? — Элейн заинтересовалась. Наконец-то.

— Ему. И когда я с ним говорил, угадай что? Он был под кайфом, Элейн. Я почти уверен. Он едва мог связно говорить.

— Вместо того чтобы заявить на него в полицию, ты пошел к нему домой? Как ты ходил в школу Наны тогда, и кричал на ее учителя, когда все дети, включая твою дочь, могли слышать, как ты разоряешься, словно сумасшедший?

Давай, вороши прошлое, подумал Фрэнк, сжимая банку еще сильнее. Ты всегда так делаешь. Это, или знаменитый удар по стене, или когда я сказал твоему отцу, что он кусок дерьма. Вороши, вороши, Суперхиты Элейн Наттинг Джиари. Даже когда я буду в гробу, ты будешь рассказывать всем и вся о том времени, когда я накричал на учителя второго класса Наны после того, как она посмеялась над научным проектом Наны и заставила мою дочь плакать в своей комнате. И когда они устанут, ты можешь вспомнить, как я кричал на миссис Фентон за опрыскивание лужайки убийцей сорняков, которым моя дочь должна была дышать, когда ездила на велосипеде. Хорошо. Делай меня плохим парнем, если это поможет тебе улучшить настроение на весь день. Но сейчас я буду держать голос спокойным и ровным. Потому что я не могу позволить тебе нажать на мои кнопки в этот раз, Элейн. Кто-то должен следить за нашей дочерью, и ясно, что ты не справляешься с этой работой.

— Это был мой долг, как отца. — Звучит помпезно? Фрэнку было все равно. — У меня нет заинтересованности в том, чтобы его арестовали за мелкое правонарушение типа наезда на кошку, но я очень заинтересован в том, чтобы он не смог наехать на Нану. Если слегка его припугнуть, то…

— Скажи мне, что ты не стал изображать из себя Чарльза Бронсона.[127]

— Нет, я был очень сдержанным с ним. — Это было, по крайней мере, близко к истине. Его машина, вот с ней он не был сдержанным. Но он был уверен, что у такого дерьмо-доктора, каким был Фликингер, была страховка.

— Фрэнк, — сказала она.

— Что?

— Я вряд ли знаю, с чего начать. Может быть, с вопроса, который ты не задал, когда увидел Нану на подъездной дорожке.

— Что? Какой вопрос?

— Почему ты не в школе, дорогая? Вот этот вопрос.

Не в школе. Может быть, это его мучало.

— Сегодня утром было так солнечно, мне просто… показалось, что уже лето, понимаешь? Я забыл, что сейчас май.

— Ты не разворачиваешь свою голову так далеко в эту сторону, Фрэнк. Ты так беспокоишься о безопасности своей дочери, что даже не можешь вспомнить, что идет учебный год. Подумай об этом. Разве ты замечал, чем она занимается дома? Я говорю обо всех тех записях в её блокнотах, и учебниках, которые она читает? Призываю Бога и его Единородного сына Иисуса в мои свидетели…

Он был готов пойти на многое — и он был готов признать, что он, возможно, заслуживал некоторую взбучку — но Фрэнк считал линию с Иисусом-как-моим-свидетелем — дерьмом. Единственный сын Божий не был тем, кто прогнал того енота из-под полов Епископской церкви все те годы назад и пригвоздил его к земле, и не Он набрасывал одежду на спину Наны или еду в ее желудок. Не говоря уже об Элейн. Это сделал Фрэнк, и в этом не было никакого волшебства.

— Ближе к делу, Элейн.

— Ты не знаешь, что происходит ни с кем, кроме себя. Все дело в том, что сегодня бесит Фрэнка. Все дело в том, что никто не понимает, что только Фрэнк умеет все делать правильно. Потому что это твоя позиция по умолчанию.

Я справлюсь. Я справлюсь Я справлюсь Я справлюсь, но Боже ж, Элейн, какой же высокомерной сучкой ты можешь быть, когда хочешь вынести кому-нибудь мозг.

— Она заболела?

— О, теперь ты весь Красный уровень тревоги.

— Она заболела? Что с ней? Потому что выглядела она нормально.

— Она в порядке. Я оставила ее дома, потому что у нее начались месячные. Ее первые месячные.

Фрэнк был ошеломлен.

— Она была расстроена и немного напугана, хотя я все объяснила о том, что произойдет еще в прошлом году. И ей было стыдно, потому что у нее кровь была на простынях. Первые месячные всегда довольно тяжелые.

— У неё не может быть… — на мгновение слово застряло в его горле. Он должен был прокашляться, словно кусок еды, пошел не в то горло. — У неё не может быть менструации! Ей двенадцать, черт возьми!

— Ты думал, она навсегда останется твоей маленькой принцессой в сказочных крыльях и блестящих сапогах?

— Нет, но… в двенадцать?

— У меня началось, когда мне было одиннадцать. Но дело не в этом, Фрэнк. Дело в следующем. Твоя дочь была подавленной, сбитой с толку и на нервах. Она рисовала на подъездной дорожке, потому что это то, что всегда поднимает ей настроение, и вот приходит ее папочка, весь такой раздраженный, колючий…

— Я не был колючим! — И тут Шахтерская дочка, наконец-то, сдалась. Пенная жидкость побежала вниз из кулака по руке и пролилась на пол.

— … дергает и рвет футболку, любимую футболку…

Он был так потрясен, что почувствовал укол слез. Он плакал несколько раз с момента разлуки, но никогда при этом не разговаривал с Элейн. В глубине души он боялся, что она схватится за любую проявленную слабость, превратит ее в лом, вскроет его и съест его сердце. Его нежное сердце.

— Я боялся за нее. Ты что, не понимаешь? Фликингер — алкаш или наркоман или и то и другое, у него есть большой автомобиль, и он сбил кошку судьи Сильвера. Я боялся за нее. Я должен был принять меры. Я должен был.

— Ты ведешь себя так, словно ты единственный человек, который когда-либо боялся за ребенка, но ты не боишься на самом деле. Я боюсь за нее, а ты — главное, что заставляет меня бояться.